Живая классика

 Валерий Воскобойников. Жизнь замечательных детей. Когда Чарли Чаплин был маленьким

    Когда Чарли Чаплин был маленьким, он жил вместе с мамой и братом в Лондоне. Маму звали Лили, а брата — Сидней, и Сидней был на четыре года старше Чарли. Мама была известной артисткой, в лондонских театрах она танцевала и пела весёлые песни, и сначала они жили хорошо. Мама любила красиво одевать своих сыновей, гулять с ними по лондонским паркам и угощать вкусностями. Она всегда была весёлой и очень красивой, но потом стала часто простужаться, а когда болит горло, то может пропасть голос.
      Однажды мама взяла пятилетнего Чарли с собой на выступление. В том театре собирались в основном моряки и солдаты. Маленький Чарли остался за занавесом, а мама вышла на сцену и начал петь. У неё как раз в этот вечер болело горло, и голос неожиданно сорвался. Вместо красивого пения получилось хрипение и шипение. Зрители стали смеяться, кто-то замяукал, другие закукарекали, а некоторые затопали ногами. Мама убежала со сцены за занавес, стояла, обхватив лицо руками, и в эту секунду около неё появился разъяренный директор театра.
— Марш на сцену! — закричал он. — Как вам не стыдно, или вы не видите, что срываете мне представление!
— Но у меня болит горло, и ничего хорошего на сцене сегодня не получится.
— А я говорю, марш на сцену!
— Но я не могу!
Маленький Чарли Чаплин стоял рядом и не понимал, что случилось.
— Ах так! — окончательно разъярился директор театра. — Вы не можете? Пусть тогда ваш сынок отрабатывает ваши деньги! Вы ведь говорили, что он любит петь и представлять, — и с этими словами директор театра вытолкал маленького Чарли Чаплина на сцену. — Эй вы там, не очень шумите! — обратился он к публике. — Артистка заболела, это со всяким может случиться, но сейчас перед вами выступит её сын, мистер Чарли Чаплин. Он тоже споет и кое-что представит. Чарли, валяй, покажи, что ты там умеешь.
   Маленький Чарли не растерялся и, подбоченясь, запел шутливую песню моряка, которую часто пел перед мамиными подругами.
   Не успел он допеть до середины, как публика уже стала бросать ему на сцену монеты.
— Благодарю вас, почтеннейшая публика, ваши денежки нам очень пригодятся. Я сначала их подберу, а потом уж буду петь дальше, — серьезно объявил Чарли под хохот зрителей и стал ползать по сцене, подбирать монетки.
   На сцену снова вышел директор театра и начал собирать деньги в носовой платок.
— Это мои деньги, их мне набросала почтеннейшая публика, — предупредил Чарли и стал ходить рядом с директором по сцене, чтобы тот не положил деньги в карман.
    Это зрителей развеселило еще больше. Потом маленький Чарли начал изображать знаменитых артистов, кто как поёт, и даже изобразил маму, как у неё срывается голос.
Публика радовалась и аплодировала.
— Молодец Чарли, ты меня просто спас, — сказала мама, смеясь и плача одновременно, когда её сын пришел за занавес.
Таким было первое выступление великого артиста Чарли Чаплина и последнее выступление его мамы.

Людмила Улицкая. Бумажная победа.

    Геня крутил в руках недоделанный кораблик и с ужасом ждал прихода гостей. Они пришли ровно в четыре, всей гурьбой.
Чинно расселись вокруг стола, мать разлила по стаканам шипучку с вишенками и сказала:
- Давайте выпьем за Геню - у него сегодня день рождения.
Все взяли стаканы, а мама села за пианино и заиграла Шуберта. Это была невообразимая картина: человек двенадцать плохо одетых, но умытых и причесанных детей, в полном молчании поедавших угощение, и худая женщина, выбивавшая из клавишей легко бегущие звуки.
    Хозяин праздника устремил глаза в тарелку. Музыка кончилась, выпорхнула в открытое окно, лишь несколько басовых нот задержались под потолком и тоже уплыли вслед за остальными.
- Генечка,- вдруг сладким голосом сказала бабушка,- может, тоже поиграешь?
Мать бросила на бабушку тревожный взгляд. Генино сердце едва не остановилось: они ненавидят его за походку, за длинный шарф, за бабушку, которая водит его гулять. Играть при них на пианино!
Мать увидела его побледневшее лицо, догадалась и спасла:
- В другой раз. Геня сыграет в другой раз.
Бойкая Валька недоверчиво и почти восхищенно произнесла:
- А он умеет?
...Мать принесла сладкий пирог. По чашкам разлили чай. В круглой вазочке лежали конфеты: и подушечки, и карамель, и в бумажках. Айтыр разглядывал комнату и, наконец, указывая на маску, спросил:
- Теть Мусь! А этот кто? Пушкин?
Мать улыбнулась и ласково ответила:
- Это Бетховен. Был такой немецкий композитор. Сочинял прекрасную музыку.
- Немецкий?- бдительно переспросил Айтыр.
Но мама поспешила снять с Бетховена подозрения:
- Он давным-давно умер. Больше ста лет назад. Задолго до фашизма.
- Хотите, я поиграю вам Бетховена?- спросила мать.
- Давайте.
     Все сидели тихо, не проявляя признаков нетерпения, хотя конфеты уже кончились. Ужасное напряжение, в котором все это время пребывал Геня, оставило его, и впервые мелькнуло что-то вроде гордости: это его мама играет Бетховена, и никто не смеется, а все слушают.
- Ну, хватит музыки. Давайте поиграем во что-нибудь. В фанты,- предложила мать.
Никто не знал этой игры. Айтыр у подоконника крутил в руках недоделанный кораблик. Мать объяснила, как играть, но оказалось, что ни у кого нет фантов. Айтыр положил на стол кораблик и сказал:
- Это будет мой фант.
Геня придвинул его к себе и несколькими движениями завершил постройку.
- Геня, сделай девочкам фанты,- попросила мать и положила на стол газету и два листа плотной бумаги. Геня взял лист, мгновение подумал и сделал продольный сгиб...
Головы мальчишек и девчонок склонились над столом. Лодка... кораблик... кораблик с парусом... стакан... солонка... хлебница... рубашка...
Он едва успевал сделать последнее движение, как готовую вещь выхватывала рука.
- И мне, и мне сделай!
- Тебе он уже сделал! Моя очередь!
- Генечка, пожалуйста, мне стакан!
- Человечка, Геня, сделай мне человечка!
Все забыли и думать про фанты. Геня быстрыми движениями складывал, выравнивал швы, загибал уголки. Человек... рубашка... собака...
   Они тянули к нему руки, и он раздавал им свои бумажные чудеса, и все улыбались и благодарили.
   Такое чувство он испытывал только во сне. Он был счастлив. Он не чувствовал ни страха, ни неприязни, ни вражды. Ребята восхищались его чепуховым талантом, которому сам он не придавал никакого значения. Он словно впервые увидел их лица: не злые. Они были совершенно не злые...
Айтыр на подоконнике крутил газетный лист, он распустил кораблик и пытался сделать заново, а когда не получилось, он подошел к Гене, тронул его за плечо и, впервые в жизни обратившись к нему по имени, попросил:
- Гень, посмотри-ка, а дальше как...
Мать мыла посуду, улыбалась и роняла слезы в мыльную воду.
Счастливый мальчик раздаривал бумажные игрушки...

 Марина Сочинская. Школьная жизнь.

Однажды в школе объявили, что к нам в гости придёт самый главный президент Германии. Он у них, по-моему, называется канцлер. Он посетит с визитом Россию и одну из немецких школ. И вышло так, что он посетит именно нашу школу!
– Уау! – закричал я. – Сам канцлер придёт со мной за ручку здороваться!
– Ох, Арбатов, – заметила наша классная руководительница Надежда Анатольевна. – Какое самомнение! Именно к тебе он придёт!
– А почему нет? Я такой же ученик, как и все. Может быть, он именно мне пожмет руку.
– Не-ет, – сказала Надежда Анатольевна. – Вот именно тебе он руку не пожмёт. Потому что из всех классов мы отберём по два человека самых чистеньких, самых аккуратненьких и самых лучших учеников по немецкому и вообще по всему.
– Как это? Это несправедливо! Канцлер не желает, может быть, видеть чистеньких и аккуратненьких! Канцлер желает видеть всех! Он приходит сюда не для того, чтобы вы, можно сказать, пыль ему в глаза пускали!
– Арбатов! – вступила стоящая здесь же Варвара Константиновна. – Если ты ещё раз позволишь себе разговаривать с учителем в подобном тоне, я испишу весь твой дневник замечаниями красной ручкой!
   Я на секунду замолчал, потому что стал представлять, что это у меня будет за дневник, весь исписанный красной ручкой. И в конце концов пришёл к выводу, что идея мне нравится, потому что тогда негде будет писать расписание. Хотя я его, если честно, и так не пишу.
В общем, я молчал, потому что так препираться с учителем в принципе не принято.
– Итак, – сказала Варвара Константиновна. – Мы выбираем самых чистеньких, самых аккуратненьких. Вы все, конечно, знаете, кто эти люди...
– Берем вот кого, – сказала Варвара Константиновна. – Сашу Кеосаян и Булата Нуреева.
Тут я поднимаю руку, которую Варвара Константиновна усиленно не замечает. Наконец спрашивает:
– В чем дело, Арбатов?
– Послушайте. Я не против ни Саши, ни Булата. Они люди приличные. Не то что, например, Тихон...
– Что-о-о! – подскочил Тихон. – А я что, не приличный?!!
– Погоди, я не про это сейчас говорю... – продолжаю я. – Но сами посудите, что подумает канцлер?!
– А что подумает канцлер? – вмешалась до этого молчащая Наталья Георгиевна.
– А он подумает, что в России все брунеты, ну то есть чёрненькие. Надо для разбавки хоть одного блондина в эту делегацию впихнуть...
– Это кто это внушил тебе такие мысли? – возмущённо вскрикнула Наталья Георгиевна. – Мы все равны! И черненькие, и беленькие! Да ты Арбатов – националист! Пусть твоя мать срочно подойдёт в мой кабинет!
– Кто-кто? – не понял я.
– На-ци-о-на-лист! Ты скоро возьмёшь прут железный и будешь всех бить!
– Чего это я буду всех бить?
– Да, есть такие ужасные люди, – продолжала негодовать Наталья Георгиевна, – они ненавидят другие национальности, и ты, судя по всему, из таких! Мать ко мне в кабинет!
Я немного оторопел, а потом говорю:
– Если такое дело, я, конечно, мать приведу, но... Раз вы считаете, что я всех собираюсь бить железным прутом, то получается, что первым делом мне придется исколотить собственную матушку!
– Почему?!
– Потому что она, как известно, Марина КАРЕНОВНА. Я же не против национальностей! Я просто говорю, что канцлер не поймёт!
– Так. Всё, – у Натальи Георгиевны лопнуло терпение. – Вопрос закрыт. Я ухожу.
И они вместе с Варварой Константиновной вышли из класса.
Ко мне тут же подбежал Булат и, размахивая кулаками, закричал:
– Что ты против меня имеешь?!
– Да ничего я не имею. Абсолютно. Вот если Итина возьмут – тоже непорядок, потому как чёрненький. Он ТОЖЕ введет в заблуждение канцлера! И вообще, мне надоело это обсуждать! Вы не понимаете, о чём я говорю. Пойду-ка я лучше в коридоре покатаюсь на Феде Рябове! Вот, кстати, у Рябова волосы и то посветлее. Лучше бы его взяли.
– Такси, битте! – весело закричал Рябов, подскакивая к нам.
– Рябов, ты тоже, небось, очень хочешь встретить канцлера?
– Не-а! Не знаю, кто такой канцлер, и знать не желаю!
– Иго-го! – закричали мы хором и помчались по коридору.

 

 Анатолий Мошковский. Вызов на дуэль

   Однажды на уроке рисования я бросил на Петькину парту записку. «Петька, твоя Веруха пол-урока смотрится в зеркало. Как ты можешь терпеть это? Очнись, несчастный! Опомнись, жалкий раб! Встань, наконец, с колен и стань свободным человеком!»
    Я пристально наблюдал за ним: вот его пальцы развернули мою бумажку в клеточку, вот он прочитал ее и порвал на мельчайшие клочки. У него даже уши не порозовели, и я очень разозлился. Я не ждал от него ответного послания, потому что он, как и эта Верка, — заразился от нее, что ли, — был примерным мальчиком и едва ли мог рискнуть написать и тем более бросить во время урока записку на мою парту.
Даже на переменке не подошел ко мне Петя.
   Я возненавидел Верку, не мог видеть ее тонких, прилежно поджатых губок и карих раскосых глаз, не мог слушать ее точные, спокойные ответы, ее смех на переменках…
Ее внимательность на уроках была выше моего понимания.
Нет, нужны были срочные меры!
Недолго думая я выдрал из тетради лист, вывел огромными буквами: «Я дурочка». На переменке сбегал в канцелярию, мазнул обратную сторону листа клеем и незаметно приклеил лист на спину Верке.
   Успех был полный. Ни о чем не подозревая, ходила она по школьным коридорам, и вслед катился смех. Верка ничего не понимала, краснела, металась из угла в угол, как затравленный волчонок, пока лист не отвалился от ее спины — клей в канцелярии оказался неважным.
    На следующий день Верка носила по коридорам огромное объявление «Ищу мужа!», и хохот всей школы громыхал за ней по пятам. Верка припустилась назад и укрылась в классе, где Петя и сорвал с ее спины лист.
Верка глянула на лист, и глаза ее наполнились слезами. Сморгнув их, села за свою парту, отвернулась к стенке, и мне было видно, как вздрагивает ее спина.
Я торжествовал: получила по заслугам!
    Но кто-то выдал меня. В классе нашелся предатель. Меня отчитал классный руководитель и пообещал рассказать обо всем отцу. Но это было еще не все.
На большой переменке ко мне подошел Петя, маленький, бледный, с серьезными глазами — и, заикаясь, сказал:
— Вввы-вызываю тебя на дуэль.
Я далее опешил: он и дуэль — это просто не вязалось. Ни с кем еще он не дрался и драться не собирался!
— Проваливай! — сказал я. — Что с тобой связываться? Вначале стрелять научись.
И здесь случилось непостижимое. Все ребята, как сговорившись, заорали:
— Нет, ты не должен отказываться! Это против закона!
Я даже отступил к стене. Я ничего не понимал. Ну что я сделал им плохого? Только проучил эту самую Верку, и здорово проучил. То все были за меня и смеялись, а то вдруг переметнулись на сторону Петьки. И среди них был даже Женька Пшонный… Вот она какая, оказывается, жизнь!
«Ну что ж, драться так драться», — твердо решил я и поклялся посильнее влепить в его лоб пулю. Пусть знает, как иметь со мной дело. И всем им отомщу!..
    Тут же были выбраны секунданты, отмерены десять огромных шагов в проходе между партами. Всеми приготовлениями распоряжался сам Пшонный. Он провел мелом на полу две черты и приказал закрыть на стул дверь, чтоб не вошел дежурный по этажу учитель.
— Уважаемые дуэлянты, — обратился к нам, как требовали правила, Женька, — в последний раз предлагаю вам помириться, пойти на мировую и подать друг другу руку, ты виноват перед Верой, извинись, и все будет…
— Нет! — закричал Петя. — Никаких извинений — будем стреляться!
— А я и не собираюсь извиняться! — отрезал я. — Принимаю вызов.
Я был убит на дуэли и, как понял это позже, был убит по заслугам.

Валентин Постников. Жених из 3 Б»

Вчера днём, на уроке математики, я твёрдо решил, что мне пора жениться. А что? Я уже в третий класс хожу, а невесты у меня до сих пор нет. Когда же, если не сейчас. Ещё пару лет и поезд ушёл. Вот папа мне часто говорит: В твои годы люди уже полком командовали. И это правда. Но сначала я должен жениться. Об этом я сообщил своему лучшему другу Петьке. Он со мной за одной партой сидит.

– Ты абсолютно прав, – решительно сказал Петька. – Будем тебе на большой перемене невесту выбирать. Из нашего класса.

На перемене мы с ним первым делом список невест составили и стали думать, на ком же мне из них жениться.

– Женись на Светке Федуловой, – говорит Петька.

– Почему на Светке? – удивился я.

– Чудак! Она же отличница, – говорит Петька. – Будешь у неё всю жизнь списывать.

– Нет, на Светке неохота. Она же зубрила. Будет меня уроки заставлять учить противным голосом: – Учи уроки, учи уроки.

– Вычёркиваем! – решительно сказал Петька.

– А может мне на Соболевой жениться? – спрашиваю я.

– На Насте?

– Ну да. Она ведь живёт рядом со школой. Мне её провожать удобно, – говорю. – Не то, что Катька Меркулова – за железной дорогой живёт. Если я на ней женюсь, мне что же всю жизнь в такую даль таскаться? Мне мама вообще не разрешает в том районе гулять.

– Верно, – покачал головой Петька. – Но у Настиного папы машины даже нет. А вот у Машки Кругловой есть. Самый настоящий Мерседес, будете на нём в кино ездить.

– Но ведь Машка толстая.

– А ты видел когда-нибудь Мерседес? – спрашивает Петька. – Туда три Машки влезут.

– Да не в этом дело, – говорю. – Машка мне не нравится.

– Тогда давай на Ольге Бубликовой тебя женим. У неё бабушка готовит – пальчики оближешь. Помнишь, Бубликова нас бабушкиными пирожками угощала? Ох, и вкусные. С такой бабушкой не пропадёшь. Даже в старости.

– Не в пирожках счастье, – говорю.

– А в чём же? – удивляется Петька.

– Мне бы на Варьке Королёвой жениться, – говорю. – Вот это да!

– А что у Варьки? – удивляется Петька. – Ни пятёрок, ни Мерседеса, ни бабушки. Что это за жена такая?

– За то у неё глаза красивые.

– Ну, ты даёшь, – засмеялся Петька. – В жене самое главное – приданое. Это ещё великий русский писатель Гоголь сказал, я сам слышал. А что это за приданое такое – глаза? Смех, да и только.

– Ничего ты не понимаешь, – махнул рукой я. – Глаза – это и есть приданое. Самое лучшее!

На том дело и кончилось. Но жениться я не передумал. Так и знайте!

  

Ольга Колпакова, Светлана Лаврова. Про злую овсянку и коварную коленку

– Стася, вставай!

– Это не меня, – сквозь сон подумала Стася. – Чур, я не Стася.

– Стаська, в школу опоздаешь!

– Опять же не мне, – и Стася повернулась на другой бок. – Я не могу опоздать в школу, я только что легла…

– Да вставай же!

Стася вжалась в подушку – как будто её тут вообще нет. Растворилась.

– Меня нет. Меня похитили инопланетяне.

– А пижаму оставили? – спросила мама, тыкая пальцем в пижаму и в то, что в пижаме.

– Пижаму оставили, – сказала Стася. – Зачем им пижама, у них ног нет, одни усики.

– А ты им зачем?

– Такая хорошая Стася каждому пригодится, – и Стася, вздохнув, встала. Хитрая мама всё-таки её разбудила интересным разговором про инопланетян. Но сдаваться Стася не собиралась и закрыла глаза.

– Ну вот, – огорчилась мама. – Столько усилий – и опять она улеглась. Спишь?

– Сплю, – согласилась Стася и сильнее зажмурилась.

– Всё, – сказала мама. – Время кончилось.

– Вообще всё? – поинтересовалась Стася. – Конец света?

– Нет, до конца света ещё немного осталось, – утешила её мама. – А вот до начала урока…

Стася вздохнула и сползла с кровати.

– Тапок нет, – проворчала она, шаря босой ногой по полу. – Они по ночам разбегаются. Наверное, пасутся. Или охотятся.

– Ты глаза-то открой, сразу тапочки отыщутся, – посоветовала мама. Но Стася отказалась открыть глаза, потому что свет их резал. Она нащупала тапки и, поддерживая сползающие штаны, поплелась в ванную.

У неё были непослушные пижамные штаны, чуть проглядишь – и они свалятся. Потому что у Стаси очень тонкая талия. У всех взрослых при виде Стаськи возникало желание накормить, чтобы не видеть рёбер. Стася этим всегда пользовалась, потому что аппетит у неё был хороший на всё, кроме овсянки, а худая она была из вредности, как говорила мама.

Итак, Стася стояла в ванной и задумчиво мазала лицо водой. «И зачем придумали это умывание, – ворчала она, – намокаешь-намокаешь, а потом опять всё вытирать приходится. И зубов у человека тоже слишком много. А потом зубы мудрости вырастут и их ещё больше станет. Кошмар!»

– Стася, ты не утонула? – в ванную заглянула мама.

– Нет ещё. Но если ты будешь меня всё время поднимать в такую рань, я утоплюсь. Ещё, наверное, полночь.

– Не утопишься. У нас восьмой этаж, напор воды очень плохой, еле капает. Пошли на кухню, каша стынет.

– Какая каша? – уточнила Стася.

– Овсяная! – сообщила мама.

– Ты вообще меня не любишь! – возмутилась Стася. – Будишь в полночь, кормишь овсянкой…

И поползла на кухню. Овсянка растекалась по тарелке и хихикала.

– Что это такое? – спросила Стася. – Издеваются над ребёнком и заставляют есть овсяную кашу. Лучше бы шоколаду дала. Мама называется.

– А заставлять бедную меня каждое утро тебя будить и заплетать косички… Ну что ты творишь с бедной кашей, зачем ты её размазываешь по тарелке? И стол весь в каше…

– Она горячая. И ещё я на ней цветочки нарисовала. Для красоты. Хотя овсянку цветочками не исправишь…

– Всё, – сказала мама. – Терпение моё кончилось. Принимаю меры.

Но Стася не испугалась. Когда мама говорила, что терпение кончилось, это значит, его ещё немного осталось. У мамы была уйма терпения, целые залежи.

– Ешь скорее! – сердито сказала мама. Стася вздохнула и отправила в рот первую ложку.

Вообще-то времени действительно было много, а опаздывать Стася не любила. Поэтому она запихнула всю кашу в рот и с набитыми щеками пошла одеваться. Жевать таким полным ртом было сложно, и Стася надеялась, что овсянка как-нибудь сама рассосётся. Но вредная каша не рассасывалась. Стася начала надевать блузку. Ворот был тесный, и раздутые кашей щёки в него не пролазили. Застрявшая Стася растерялась, положение казалось безвыходным.

  Фрэнсис Бёрнетт. Маленькая принцесса

       Войдя в свою гостиную, Сара увидела жалкую картину. В ее любимом кресле перед камином сидела Бекки. Нос и передник у нее были перепачканы сажей, чепчик сбился, на полу стоял пустой ящик с углем, а сама она спала так крепко, будто Спящая красавица погрузилась в сон. Только бедная Бекки совсем не похожа на Спящую красавицу. Рядом с ней Сара казалась существом из другого мира. Сегодня на ней было розовое платье, а волосы украшал венок из живых роз.                                                         

 – Ах! – еле слышно выдохнула Сара. – Бедняжка!
Ее ничуть не рассердило, что в ее любимом кресле расположилась маленькая замарашка. Она даже обрадовалась, увидев Бекки. «Хорошо бы она проснулась сама. Не хочется ее будить. Подожду еще немножко. Но она так устала. Так устала».
В эту минуту Бекки вздрогнула и в испуге открыла глаза. Неужто она заснула? Вот только присела на минуточку перед камином, и вдруг оказалось, что она спала, – какой ужас! А рядом, словно дивная розовая фея, сидит мисс Кру. Бекки вскочила. Ах, вот беда-то! Что за дерзость – заснуть в кресле барышни! Да ее просто выгонят!
– Ах, мисс! Мисс! Простите меня, мисс! Простите, прошу вас!
– Не бойся. Ничего страшного!
– Я нечаянно, мисс, – оправдывалась Бекки. – Меня от тепла разморило – а я так устала.                                                          Сара ласково рассмеялась и положила руку ей на плечо.
– Ты устала  и не заметила, как заснула. Я понимаю, ты и сейчас еще не совсем проснулась.
С каким изумлением поглядела на нее бедная Бекки! Никто никогда не говорил с ней так ласково. Она привыкла, что ее бранили и награждали пощечинами. А эта барышня в таком чудесном платье смотрит на нее так, словно она ни в чем не виновата… словно она имеет право устать… и даже заснуть!                                                                                                        – Так вы… не серчаете, мисс? – удивилась Бекки. – И хозяйке не пожалуетесь?
– Нет-нет! Ни за что! Я такая же девочка, как и ты. Ты свою работу закончила? Можешь побыть здесь еще немножко?
– Здесь, мисс?! Я?!
– Я подумала… может, ты бы съела кусочек пирога?
Следующие десять минут показались Бекки дивным сном. Сара с удовольствием наблюдала, как Бекки жадно уплетает пирог, болтала, расспрашивала ее и смеялась. От восторга Бекки едва не лишилась дара речи. Наконец она с произнесла:
– Раз я принцессу видала. Стою это я в толпе на улице и смотрю, как господа в теантер идут. Была там одна – на нее люди больше всех глазели. Так все друг другу и говорили: «Это принцесса». Она уже совсем большая была, только вся в розовом – и платье, и накидка, и цветы! Я о ней сейчас вспомнила, когда вас, мисс, увидала. Уж очень вы на нее похожи.
– Я часто мечтала, хорошо бы быть принцессой. Пожалуй, попробую представить себе, что я принцесса.
Бекки с восторгом смотрела на Сару, ловила каждое ее слово, хотя и не понимала.                                                                        – Бекки,  ты слушала, когда я рассказывала ту сказку?
– Да, мисс, – призналась Бекки. – Я знаю: не следовало мне ее слушать, только она такая чудесная.
– Я рада, что ты ее слушала. Хочешь узнать, что там было дальше?
– Я? Послушать? Словно я тоже воспитанница, мисс? Про принца… и про маленьких русалочек, как они там плавают и смеются… а в волосах у них блестят звездочки? Сара кивнула.
– Сейчас мы, боюсь, не успеем, но если я буду знать, когда ты убираешь мои комнаты, то постараюсь приходить сюда в это время и буду тебе каждый день рассказывать.                                                                                                                               – Ну, тогда, –выдохнула Бекки, – ничего, что ящик с углем тяжелый… ничего, что кухарка ругается… если у меня будет это!
– Да, будет. Я тебе все расскажу.
Когда Бекки спустилась вниз, это была уже не та Бекки, которая с трудом взбиралась по лестнице, сгибаясь под тяжестью ящика с углем. Она поела и обогрелась, а в кармане у нее лежал еще один кусок пирога. Она отогрелась не только возле камина – но возле Сары.

Мария Парр. Вафельное сердце

День рождения у Лены только раз в году, как у всех остальных, но кажется, что чаще. У нее только и разговоров, что о дне рождения. Но наконец он наступил.

— Чтоб человеку исполнилось девять девятого июля! Здорово, да?

Ленина мама мыла какие-то фрукты, чтобы их засушить и сделать из них искусство.

— И какой ты хочешь подарок? – спросила мама.

— Папу.

Ленина мама вздохнула и спросила, как ей выдать папу: в праздничной упаковке или в виде подарочного купона?

— Лена, красавица, а ничего другого ты не хочешь?

Нет, ничего другого она не хотела, но когда мы вышли на крыльцо, Лена остановилась, постояла-постояла, а потом приоткрыла дверь и крикнула:

— Велосипед!

Лена пригласила к себе весь класс. За несколько часов до праздника я зашел проверить, как там праздничный пирог, хватит ли его на такую ораву. Мне открыла Ленина мама.

— Ты вовремя. Может, сумеешь ее утешить.

Лена лежала на диване. Вид у нее был нехороший.

— Ты заболела? 

— Да, заболела! У меня сыпь на животе. И никто не придет на праздник, потому что все побоятся заразиться в каникулы!

Лена швырнула подушку в стену, все фотографии вздрогнули. Вот это ужас!

— Ой, бедная.

К вечеру именинница почувствовала себя хуже, и я решил, что мне лучше пойти домой. Однако Лена и слышать об этом не желала. Фигушки, сказала она, где это видано, чтобы единственный гость смылся в полвосьмого, когда разрешили праздник до девяти. Ладно, я положил себе еще кусочек пирога, а Лена заснула.

— Я говорила с больницей, — шепнула мне Ленина мама. — Доктор сегодня на нашем берегу, так что он заедет попозже.

И почти сразу в дверь постучали. Доктор был гораздо моложе, чем доктора обычно бывают, и ужасно симпатичный. Взрослые долго здоровались и любезничали в прихожей, а когда доктор наконец вошел в гостиную, он продолжал через плечо улыбаться Лениной маме, так что запнулся.

— Это ты болен? — спросил он меня, когда ему снова удалось обрести равновесие.

— Нет, я уже болел, — гордо ответил я и показал на Лену на диване. Лена проснулась сперва немножко. А потом как проснется по-настоящему! Она посмотрела на доктора, как если б он спустился через крышу второго этажа, протерла глаза и взглянула на него еще раз. Потом резко села и завопила на весь дом:

— Папа!!!

Кусок пирога скатился у меня с ложки обратно на поднос.

— Мам, но ты же уже подарила мне велосипед! — продолжала Лена и смеялась от счастья, несмотря на сыпь и температуру.

— Я… этот, я врач, — пробормотал несчастный доктор.

— Мама, он еще и доктор! В семье всегда пригодится!

Мама Лены прибежала из кухни.

— Лена, он просто доктор.

Когда доктор изучил Ленину сыпь, до ближайшего парома все еще оставалось больше часа. И Лена пригласила его на день рождения. Его звали Исак. Он только начал работать врачом и рассказывал, как ему страшно перепутать разные болезни.

— Но у меня точно ветрянка? — спросила Лена.

Да, Исак был совершенно уверен, что у Лены ветрянка. Собравшись уходить, он увидел мотоцикл. И оказалось, что у него самого мотоцикл, в результате они с Лениной мамой так долго обсуждали мотоциклы, что доктор едва не опоздал на паром.

— Отличный день рождения, — сказала довольная Лена, когда Исак сумел уйти.

Ее мама улыбнулась как-то чудно и кивнула.

  

Михаил Булгаков.   Неделя просвещения

Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне: «Сидоров!"

— Я!  Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает: «Ты неграмотный?»

Я ему, конечно: «Так точно, товарищ военком, неграмотный».

— Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на «Травиату».

— Помилуйте, за что же? Что я неграмотный, так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме.

— Чего испугался? Это для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот и удовольствие.

А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти. Я и говорю:

— А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк вместо театра?

А он прищурил глаз и спрашивает: «В цирк?.. Это зачем же такое?»

— Да, — говорю, — уж больно занятно… Ученого слона выводить будут, и опять же французская борьба…

— Я тебе покажу слона! Несознательный элемент! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут. Некогда мне с тобой долго разговаривать… Получай билет, и марш!

     Делать нечего - взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы в «Первый советский театр». Сидим. Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, стемнело в театре. Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел. Я и спрашиваю Пантелеева:

— Это кто же такой будет?

— Это дери, — говорит, — жер. Он тут у них самый главный. Серьезный господин!

— Что ж, — спрашиваю, — почему ж это его напоказ сажают за загородку?

— А потому что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют.

А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний человек.

      А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене — дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Одним словом, старый режим! Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись,  он шасть на сцену. Представительный такой, волосы седые, и голос крепкий — беривтон. Сейчас же и запел Альфреду: «Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой?» Ну, пел ему и расстроил эту Альфредову махинацию. Альфред устроил, братцы вы мои, скандал этой Травиате своей.

— Ты, — говорит, — и такая и эдакая, и вообще, — говорит, — не желаю больше с тобой дела иметь.

Ну, та, конечно, в слезы, шум, скандал! И заболей она с горя в четвертом действии чахоткой. Приходит доктор. Ну, вижу я, хоть он и в сюртуке, а по всем признакам наш брат — пролетарий. Подошел к Травиате и запел: «Будьте, — говорит, — покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы помрете!» И даже рецепта никакого не прописал. Ну, видит Травиата, делать нечего — надо помирать. Ну, тут пришли Альфред и Любченко, просят ее не помирать.

— Извините, — говорит Травиата, — не могу, должна помереть.

И действительно, попели они еще втроем, и померла Травиата. А дирижер книгу закрыл, пенсне снял и ушел. И все разошлись. Ну, думаю: слава Богу, просветились, и будет с нас! Скучная история! Лег спать, и все мне снится, что Травиата поет и тромбон крякает. Ну-с, прихожу я на другой день к военкому и говорю:

— Позвольте мне, товарищ военком, сегодня вечером в цирк…

А он как рыкнет: «Все еще у тебя слоны на уме! Никаких цирков! Нет, брат, пойдешь сегодня в Совпроф на концерт. Там вам Вторую рапсодию играть будет!»    Так я и сел, думаю: «Вот тебе и слоны!»

— Ну, а завтра можно?

— И завтра нельзя. Завтра я вас всех в драму пошлю.

— Ну, а послезавтра?

— А послезавтра опять в оперу!

Настала неделя просвещения. Думаю: этак пропадешь совсем. И спрашиваю: «Это что ж, всю роту гонять так будут?»

— Зачем всех! Грамотных не будут. Грамотный и без Второй рапсодии хорош! Это только вас, чертей неграмотных.

Ушел я от него и задумался. Раз ты неграмотный, выходит, должен ты лишиться всякого удовольствия… Думал, думал и придумал. Пошел к военкому и говорю: «Позвольте заявить!»

— Заявляй!

— Дозвольте мне, — говорю, — в школу грамоты.  Улыбнулся тут военком и говорит: «Молодец! — и записал меня в школу». Ну, походил я в нее, и что вы думаете, выучили-таки! И теперь мне черт не брат, потому я грамотный!

Наринз Абгарян. Манюня

        Когда Ба торжественно говорила: «Завтра у меня уборка», — то у всех жителей северо-восточных районов Армении портилось настроение. Потому что Ба не умела убираться так, как убиралась среднестатистическая советская хозяйка — пропылесосил, протер полы, поелозил тряпкой по выступающим частям мебели. Ну и постирал-погладил.

Еженедельная уборка а-ля Ба предполагала ритуальный утренний геноцид мух, а далее по накатанной — протирку пыли влажной тряпкой со всех предметов и поверхностей, включая антресоли и шкафы. Мытье межкомнатных дверей и окон с подоконниками. Уборка включала в себя также двойную протирку полов с обязательным перетаскиванием мебели, чтобы не дай бог ни одна пылинка не завалялась в каком-нибудь уголочке. Далее производилось тщательное мытье всех раковин и кафельных поверхностей до зеркального блеска. Непременным ритуалом была стрика, обязательно с синькой и крахмалом, и глажка. А апофеозом этого мучительного дня становилось тщательное мытье Мани в семи водах до победного скрипа. В один из таких трудных дней я позвонила Маньке, чтобы позвать ее к нам переждать стихийное бедствие под названием «Ба убирается».

— Ты можешь зайти за мной? — шепотом попросила Маня.

— Зачем? Сама не дойдешь?

— Я тебя как друга прошу, тебе трудно до нашего двора дойти? Поговорить надо, а у тебя не дадут.

Через пять минут я уже была у нее. Встретила она меня с таким лицом, что мне сразу стало ясно — случилось что-то непоправимое. Маня молча приложила палец к губам и повела меня в гостиную.

— Где Ба? — шепотом спросила я.

— На втором этаже, протирает окна.

— Так что случилось?

— Я случайно сломала плафон бра.

— Чешского? — Я похолодела. 

— Да!

У меня захватило дыхание. Историю о том, как Ба простояла сутки в ленинградской очереди за люстрой и бра, мы знали наизусть. Героизм Ба заключался не в том, что она раздобыла в невероятной давке светильники потрясающей красоты. А в том, что когда она с коробками вернулась в гостиницу и обнаружила трещину на одном из плафонов, то по горячим следам вернулась в магазин, боем взяла прилавок и заставила продавщицу поменять сломанный плафон на целый! Я думаю, в магазине «Свет» ее запомнили на веки вечные. Мне стало дурно.

— Как это ты умудрилась? — спросила я, разглядывая длинную продольную трещину на плафоне.

- Случайно, - заплакала Манюня, - погналась за мухой, она села на плафон, ну я и не подумавши хрястнула со всей силы!

На Маню было жалко смотреть - губы тряслись, боевой чубчик на голове поник и позорно повис надо лбом.

Я повернула плафон трещиной к стене.

— Пойдем отсюда, слезами горю не поможешь.

Мы выскользнули за дверь и поплелись к нашему дому.

— Убьет ведь! — тяжко вздыхала Манюня.

— Убьет! — горько соглашалась я.

А вечером мы с мамой пошли провожать Маню до ее дома. Повели ее буквально под белы рученьки. Маня постоянно норовила вырваться и убежать в неизвестном направлении.

— Я все улажу, не бойся, — увещевала ее мама, но, судя по ее бледному лицу и блуждающему взгляду, сама побаивалась реакции Ба.

В Манин двор мы заползали как на минное поле.

— Посидите пока здесь, — прошептала мама нам и вошла в дом.

Все видели мультик «Рикки-Тикки-Тави»? Помните, как Рикки-Тикки-Тави бился в гнезде с Нагайной? Вот приблизительно так все и выглядело. Мы с Маней сидели на скамеечке и дрожали как листья на ветру, а в доме происходили какие-то тектонические процессы, извергались вулканы и образовывались новые материки.

Потом на веранду выползла мама. Волосы ее были маленько всклокочены, под глазами пролегли темные круги.

— Все! — вытерла она пот со лба. — Ба уже не сердится.

И она взяла Маню за руку и повела ее в дом. Я осталась сидеть на скамейке. Мне вдруг стало очень жалко маму. Я тяжело вздохнула, вытащила из кармана пакетик с сухим карбидом, который мы украли со стройки, и выкинула его от греха подальше в кусты. Этим карбидом мы намеревались прижечь пару-тройку строптивых мальчиков, которые постоянно лезли на рожон. Посидела с минуту, подумала. Вздохнула и пошла искать в кустах место, куда упал пакет. И как бы невзначай это место запомнила. На всякий случай.          Был совершенно обычный летний вечер, один из многих, которые, благодаря нашим стараниям, родители потом долго вспоминали с содроганием.

Юлия Симбирская. Здравствуй, Таня!

Осенние каникулы короткие и скучные. Я вешаю в шкаф школьную форму, задвигаю под стол портфель и звоню Тане.

Мы с Таней живём в одном городе, в одном доме, в одном подъезде. Только я живу на третьем этаже, а Таня на пятом. И учимся мы в одной школе. Я – в третьем «Г», а Таня – в третьем «А». Имена у нас тоже одинаковые, а фамилии, конечно, разные. У Тани вкусная – Арбузова, у меня обыкновенная – Веткина. Такие маленькие несовпадения не мешают нам дружить.

Осенние каникулы короткие и скучные. Когда идёт дождь, мы с Таней ходим друг к другу в гости. У меня едим булочки с повидлом и самодельные конфеты из сухофруктов – бабушкины произведения, у Тани – сухую колбасу. Я не люблю сухую колбасу, а Таня обожает. Она пилит колбасу ножом, пыхтит, а потом долго жуёт и жмурится от удовольствия. Я сижу рядом.

– Угощайся. – Таня придвигает ко мне горку криво напиленных кусочков.

– Спасибо. – Мне надоело объяснять Тане, что я люблю и чего не люблю, поэтому я просто сижу.

– Не понимаю, как можно не любить такую вкуснятину, – удивляется Таня, облизывая пальцы, – и вообще в гостях надо есть, что дают. Это правила вежливости, – рассуждает она с умным видом. – Давай чаю налью?

Таня наливает мне чай в красивую чашку с лошадкой.

– Точно не хочешь колбасы? А то я убираю в холодильник.

Я мотаю головой. Мне нравится просто пить чай из красивой чашки с лошадкой. Таня открывает холодильник, и с верхней полки на меня смотрит баночка с шоколадной пастой. Я тоже на неё смотрю.

– Шоколадную пасту я тебе не предлагаю. Это крайне вредная еда! – говорит Таня голосом своего папы.

– А колбаса – полезная, – бурчу я.

– Давай не будем спорить. – Таня захлопывает дверцу холодильника.

– Пошли играть в дочки-матери?

Таня стоит насупившись.

– Ты что, думаешь, я жадная? Я могу три банки шоколадной пасты тебе подарить! – Она смотрит на меня с вызовом.

– Не надо, я объемся и умру! – смеюсь я. – Пошли играть, а то скоро родители придут.

Как хорошо, когда друг о тебе заботится.

  

       Люси Монтгомери. Аня из Зеленых Мезонинов

Когда Мэтью открыл дверь, Марилла быстро поднялась ему навстречу. Но как только ее взгляд упал на маленькую фигурку с длинными ярко-рыжими косами и радостно сияющими глазами, она остановилась в изумлении.

— Мэтью, кто это?  Где же мальчик?

— Там не было мальчика. Там была только она. 

— Как не было мальчика? Ведь мы просили у миссис мальчика.

— Она привезла вот… ее.  И мне пришлось взять ее домой. Нельзя же было оставить ребенка на ночь на станции.

— Хорошенькое дело! 

Во время этого диалога взгляд девочки перебегал с одного собеседника на другого. Вдруг она, казалось, поняла всё.

— Вы не хотите взять меня! Я вам не нужна, потому что я не мальчик! Я должна была знать. Я никому не нужна. О, что мне делать? Я зальюсь слезами!

Этим она и занялась. Упав на стул, уронила руки на стол, уткнулась в них лицом и отчаянно зарыдала. Взрослые переглянулись. Оба не знали, что делать. Наконец, Марилла сказала:

- Не плачь. Ты останешься, пока мы не выясним, в чем дело. Как тебя зовут?

— Аня.

— Не можешь ли ты, Аня, объяснить нам, что за ошибка произошла? Разве в приюте нет мальчиков?

— О, их там много. Но миссис сказала, что вы хотите девочку. Вы представить не можете, в каком восторге я была. Ах,  почему вы не оставили меня на станции?

— Нам нужен мальчик, чтобы помогать Мэтью на ферме. А девочка нам ни к чему.

 Потом они сели ужинать. Но Аня не могла есть. Напрасно она щипала хлеб с маслом и клевала яблочное повидло.                      — Ты ничего не ешь.

— Не могу. Я в пучине горя. Вы можете есть, когда вы в пучине горя?

— Никогда не была в пучине горя, так что не знаю, — отвечала Марилла.

— Тогда, я думаю, вы не сможете понять, каково это. Но это очень неприятное чувство. Невозможно ничего проглотить, даже если бы это была шоколадная конфета

— Я думаю, она устала, — сказал Мэтью. — Лучше всего уложить ее в постель.

Марилла как раз и размышляла о том, где положить Аню спать.

— Доброй ночи, — сказала хозяйка и спустилась в кухню.

— Девочку нужно отправить обратно в приют.

— Полагаю, что так, — сказал Мэтью.

— Ты полагаешь!  А что, ты в этом не уверен?

— Мм… она в самом деле милое создание. Жалко отправлять ее назад, раз уж она так хочет остаться.

— Мэтью, не хочешь же ты сказать, что мы должны оставить ее у себя? Что нам пользы от нее?

— Может быть, ей от нас была бы польза, — сказал Мэтью неожиданно.

— Мэтью, мне кажется, этот ребенок тебя околдовал. Я ясно вижу, что ты хочешь ее оставить.

— Ну, она и правда интересное существо. Ты бы послушала, что она говорила, когда мы ехали со станции.

— О, разговаривать она умеет. Что-то есть в ней, чего я не понимаю.

    Марилла до вечера следующего дня не говорила Ане, что оставит ее в Зеленых Мезонинах. До обеда она давала ей разные поручения и внимательно наблюдала, как девочка их выполняет. И она убедилась, что Аня проворна и послушна, трудолюбива и понятлива. Главным ее недостатком была задумчивость.

— О, пожалуйста, мисс Марилла, скажите мне, собираетесь вы отослать меня или нет. Пожалуйста, скажите мне!

— Хорошо. Мы с Мэтью решили оставить тебя. Разумеется, если ты постараешься быть хорошей девочкой и проявишь благодарность. Но что с тобой?

— Я плачу. Я так рада, как только человек может радоваться. Я так счастлива! Я постараюсь быть очень хорошей. Я буду стараться. 

  

Константин Мелихан. Заслуженная оценка 

Класс замер. Изабелла Михайловна склонилась над журналом и, наконец, произнесла:
— Рогов.
Все облегченно вздохнули и захлопнули учебники. А Рогов вышел к доске, почесался и почему-то сказал:
— Хорошо выглядите сегодня, Изабелла Михайловна!
Изабелла Михайловна сняла очки:
— Ну-ну, Рогов. Начинай.
Рогов шмыгнул носом и начал:
— Прическа у вас аккуратная! Не то, что у меня.
Изабелла Михайловна встала и подошла к карте мира:
— Ты что, не выучил урок?
— Да! — с жаром воскликнул Рогов. — Каюсь! Ничего от вас не скроешь! Опыт работы с детьми — колоссальный!
Изабелла Михайловна улыбнулась и сказала:
— Ой, Рогов, Рогов! Покажи хоть, где Африка находится.
— Там, — сказал Рогов и махнул рукой за окно.
— Ну, садись, — вздохнула Изабелла Михайловна. — Тройка...
На перемене Рогов давал товарищам интервью:
— Главное — этой кикиморе про глазки запустить...
Изабелла Михайловна как раз проходила мимо.
— А, — успокоил товарищей Рогов. — Эта глухая тетеря дальше двух шагов не слышит.
Изабелла Михайловна остановилась и глянула на Рогова так, что Рогов понял: тетеря слышит дальше двух шагов.
На следующий же день Изабелла Михайловна опять вызвала к доске Рогова.
Рогов стал белым как полотно и прохрипел:
— Вы ж меня вчера вызывали!
— А я ещё хочу, — сказала Изабелла Михайловна и прищурилась.
— Эх, такая улыбка у вас ослепительная, — промямлил Рогов и затих.
— Ещё что? — сухо спросила Изабелла Михайловна.
— Ещё голос у вас приятный, — выдавил из себя Рогов.
— Так, — сказала Изабелла Михайловна. — Урок ты не выучил.
— Всё-то вы видите, всё-то вы знаете, — вяло сказал Рогов. — А зачем-то в школу пошли, на таких, как я, здоровье гробите. Вам бы к морю сейчас, стихи писать, человека хорошего встретить...
Склонив голову, Изабелла Михайловна задумчиво водила по бумаге карандашом. Потом вздохнула и тихо сказала:
— Ну, садись, Рогов. Тройка.

Эндре Эриксен. Осторожно, Питбуль-Терье!

- У нас в классе новенький, — рассказываю я маме, уплетая вкуснейшие блины с черничным вареньем. А сам за ней наблюдаю. Мама моет сковородку. Движения у нее немножко как у робота. Это значит, что ей страшно. Но бывают дни, когда она совсем забывает о своих страхах.
— У тебя как сегодня со страхами, очень сильные?
— Нет, в самый раз. Я справляюсь.
Тогда я рассказываю дальше: у новенького есть питбультерьер.
Мама перестает скрести сковородку.
— Питбуль? — переспрашивает она испуганным голосом.
— Врет наверняка.
— Я заказала елку на Рождество, — говорит мама и старательно улыбается.
Ее хватает на полминуты. Потом улыбка сбегает с губ, и вид у мамы делается грустный.

Проходит несколько дней.
Двумя руками я еле держу набитую игрушками куртку, поэтому приходится стучать в дверь носком ботинка. Три раза. Это секретный код.
Никакого ответа.
Я выстукиваю сигнал еще раз, чуть погромче.
Мама не отзывается. Может, страхи побороли маму.
Возможно, в квартире злоумышленники. Мне становится жутко страшно. Но я понимаю, что маме еще страшнее и хуже. И я должен войти в дом.
Надавливаю, дверь приоткрывается. Прислушиваюсь.
И слышу мамин голос.
Совершенно нормальный и даже веселый.
Какое облегчение! Как будто пять килограммов сбросил.
Ничего страшного. У мамы в гостях подружка.
Успокоенный и счастливый, я ногой распахиваю дверь и вваливаюсь в комнату.
Бросаю взгляд на диван.
И цепенею.
Куртка с игрушечным домиком с грохотом падает на пол.
Мама на диване показывает семейный альбом нашему новенькому - Питбулю-Терье!
Терье улыбается. Щеки мягко колыхаются, как у бульдога. И выглядит он даже мило, почти как мягкая игрушка. Но что скрывается за этой умильной наружностью?
Мама весело щебечет. Хотя должна была бы напугаться насмерть, когда такой здоровый неприятный парень позвонил в дверь. Наверняка она сейчас на лекарстве. Мне даже представить себе страшно, как бы все обернулось, не прими она свою таблетку перед самым его приходом.
— Вот и ты! — бодро говорит мама. — А я как раз показываю твоему другу фотографии.
Другу? Так вот что он маме наплел.
  Ладно, первым делом надо убрать с глаз долой мой игрушечный город. Занимаясь этим, я пытаюсь придумать, как бы мне спровадить Питбуля-Терье так, чтобы он не впал в бешенство. Но раньше, чем перестанет действовать мамина таблетка.
Лучше всего вести себя как ни в чем не бывало. Пусть мама считает, что он приличный пай-мальчик. И если Терье это так важно, пусть потешит себя мыслью, что мы с ним друзья. Лучше я потом позвоню ему и скажу, что мама советует мне поискать себе другого друга.
Мама поднимается со словами, что пойдет к себе, не будет нам мешать.
Питбуль-Терье продолжает улыбаться.
Я сажусь в кресло с другой стороны стола. Лучше к Терье не приближаться. Где-то я читал, что ни в коем случае нельзя смотреть собакам в глаза. Они от этого звереют. Поэтому я старательно слежу за тем, чтобы мой взгляд не поднимался выше щек Терье, между которыми растянута его улыбочка.
Вдруг он встает с дивана. У меня по спине пробегают мурашки. Я опускаю глаза. Тяжелые шаги приближаются.
Его рука придавливает мое плечо.
— Завтра мы отберем у них бункер, — говорит он.
Я украдкой поднимаю на него глаза. Улыбка сияет на прежнем месте.
— Но поиграть в домик мы можем уже сегодня! — говорит он.
Играть с Питбулем-Терье далеко не так скучно, как можно было подумать.
Я стараюсь не показывать своей радости, это удаётся мне с трудом. Но вдруг я понимаю, что мы подняли такой гвалт, что я не услышал бы маминых вздохов. А таблетка, по моему опыту, должна была уже перестать действовать… Наверно, мама сообразила, насколько опасен Терье. И лежит теперь в кровати, страдая от мега-супер-страхов.
Я смотрю на часы и ахаю: «Неужели уже так поздно?»
Я начинаю сгребать домик и скидывать его в коробку, отчаянно вздыхая. Потом осторожно поднимаю глаза — и надо же быть такой беде — встречаюсь взглядом с Питбулем.
— Отныне мы с тобой друзья-приятели! — сипит Терье.
При этом он наматывает на руку ворот моего свитера, я уже почти не дышу.
— А если скажешь «нет», я тебя прибью!
И он усиливает хватку. С шеей у меня происходит что-то нехорошее. А в груди как будто тонны кашля, но он не может вырваться наружу.
— Понял? — хрипит Питбуль-Терье.
Я киваю.
Все-таки хочется еще пожить.

Луиза Мэй Олкотт. Маленькие женщины

Джо заскучала. Она не любила девчачьей компании и теперь, подпирая стену, чувствовала себя подобно жеребенку, который случайно забрел в цветник.
  Ее влекло в другой угол комнаты, где юноши весело рассуждали о катании на коньках. Вот с ними Джо чувствовала бы себя вполне в своей стихии! Она обожала кататься на коньках! Джо взглядом спросила у сестры, будет ли прилично подойти к молодым людям, но та столь угрожающе вскинула брови, что Джо пришлось остаться на месте.
Заиграла музыка...
Тут Джо заметила, что к ней приближается долговязый рыжий юноша. Боясь, как бы он не вздумал пригласить ее на танец, Джо поспешила в укрытие, в качестве которого избрала занавешенную нишу. Здесь она намеревалась обрести полную безопасность и спокойно наблюдать за балом. Однако тут же выяснилось, что не одну ее застенчивость повлекла в этот укромный уголок. Едва она ступила за занавес, как оказалась лицом к лицу с юным мистером Лоренсом.
– Простите, я не думала, что здесь кто-то есть, – пробормотала Джо и приготовилась покинуть сию обитель с не меньшей стремительностью, нежели проникла сюда.
Но мальчик засмеялся и радушно предложил:
– Оставайтесь, если желаете, и не обращайте на меня внимания.
– Я не помешаю вам?
– Нет-нет, ничуть. Я здесь никого не знаю и чувствую себя совсем чужим.
– Я тоже. Нет-нет, если вы не спешите, останьтесь, пожалуйста.
Мальчик сел и, опустив голову, принялся сосредоточенно разглядывать ботинки. Он предавался этому занятию до тех пор, пока Джо, собрав все свои небогатые запасы светскости, не произнесла:
– Мне кажется, я уже имела удовольствие встречать вас раньше. Вы живете недалеко от нас, верно?
– В соседнем доме.
Смех юноши мигом избавил Джо от смущения. Она тоже засмеялась и в свойственной ей грубоватой, но искренней манере сказала:
– А ваш рождественский подарок пришелся нам очень кстати.
– Это дедушка прислал.
– Но придумали-то все вы, верно?
– Мисс Марч, а как поживает ваша кошка? Какое славное создание.
– С кошкой все обстоит прекрасно, благодарю вас, мистер Лоренс. Только не надо называть меня мисс Марч. Просто Джо.
– В таком случае и я не мистер Лоренс, а просто Лори.
– Лори Лоренс? Какое странное сочетание…
– Вообще-то меня зовут Теодор. Но мне это имя не нравится. Понимаете, все ребята тут же начинали звать меня просто Дора. Получается как-то по-женски. Вот я и стал называть себя Лори.
– Мне тоже мое имя не нравится. Джозефина! Звучит слишком сентиментально. Вот если бы все называли меня Джо! Но как вы добились, что мальчишки перестали звать вас Дорой?
– Я их побил.
– Нет, мне это не подходит. Не могу же я побить свою тетушку! Увы, тут ничего не поделаешь!
– А почему вы не любите танцевать, мисс Джо?
– Я люблю танцевать, но только когда много места и танцы веселые. А в такой тесноте, как здесь, я непременно что-нибудь сворочу, или наступлю кому-нибудь на ногу, или сделаю еще что-то ужасное. Вот я и стараюсь держаться в стороне. Пусть себе Мег веселится. А вы любите танцевать?
– Иногда. Видите ли, я несколько лет прожил за границей. Я здесь недавно и еще не очень хорошо разбираюсь, что тут принято, а что – нет.
– За границей! Я так люблю слушать о путешествиях! Расскажите мне, пожалуйста.
Продолжая болтать, они наблюдали из-за занавеса за происходящим в зале и то обменивались критическими замечаниями, то посмеивались. Вскоре у них возникло ощущение, что они давным-давно знакомы.

О'Генри. Факты, факты, факты

     Было далеко за полдень, и дневной штат уже разошелся по домам. Ночной редактор только что вошел, снял пиджак, жилетку, воротничок и галстук, закатил рукава сорочки, спустил с плеч подтяжки и приготовился засесть за работу. Кто-то робко постучался в дверь снаружи, и ночной редактор гаркнул: "Войдите!" Красивая молодая леди с умоляющими голубыми глазами и прической Психеи вошла со скатанной в трубку рукописью в руке. Ночной редактор молча взял трубку и раскатал ее. Это была поэма, и он стал читать ее вполголоса, судорожно кривя челюсть, так как его органы речи были частично закупорены доброй четвертью плитки жевательного табака. Поэма гласила:
РЕКВИЕМ
Рассвет в окна немую муть
Проник, развеяв тьму,
Где он лежит, закончив путь,
Назначенный ему.
О, сердце, рвись от тяжких мук,
Рыдая и стеная,
Мой alter ego, ментор, друг
Оторван от меня!
Когда в восторге он творил
В часы ночной тиши
Он слишком много в масло лил
Огня своей души.
И взрыв пришел.
И яркий свет
Погас: не вспыхнуть вновь.
И не проснется мой поэт
Принять мою любовь!
- Когда это случилось? - спросил ночной редактор.
- Я написала это вчера ночью, сэр, - сказала молодая леди. - Оно годится для печати?
- Вчера ночью? Гм... Материал немного лежалый, но все равно, в другие газеты он не попал. Теперь, мисс, - продолжал ночной редактор, улыбаясь и выпячивая грудь, - я намерен дать вам урок, как надо писать для газеты. Мы воспользуемся вашей заметкой, но не в такой форме.
Сядьте в это кресло, и я напишу ее заново, чтобы показать вам, в какую форму надо облекать факт для печати. Юная писательница уселась, а ночной редактор сдвинул брови и два-три раза перечитал стихотворение, чтобы схватить главные черты. Он небрежно почеркал и обратился к автору:
- Вот, мисс, та форма, в которой ваша заметка появится в нашей газете:
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Вчера ночью мистер Альтер Эго из нашего города, обладающий недюжинным поэтическим дарованием, был убит взрывом керосиновой лампы во время работы у себя в комнате.
- Как видите, мисс, заметка содержит все существенное, и, однако... Сэр! - воскликнула с негодованием юная леди. - Ничего этого абсолютно нет в стихотворении! Сюжет его вымышлен, и целью стихотворения является изобразить горе друга поэта по поводу его безвременной смерти.
- Но, мисс, - сказал ночной редактор, - стихотворение ясно говорит о том, что в масло было подлито слишком много огня или, вернее, в огонь слишком много масла, и что последовал взрыв, и что когда свет погас, джентльмен остался в положении, после которого он никогда уже больше не проснется.
- Вы прямо ужасны! - сказала юная леди.
- Отдайте мне мою рукопись. Я занесу ее, когда здесь будет редактор литературного отдела.
- Очень жаль, - возразил ночной редактор, возвращая ей свернутую в трубку рукопись. - У нас мало происшествий сегодня, и ваша заметка была бы весьма кстати. Может быть, вам пришлось слышать о каких-нибудь несчастных случаях по соседству: рождениях, угонах, грабежах, разорванных помолвках? Но хлопнувшая дверь была единственным ответом юной поэтессы.


Джон Бойн. Бунт на "Баунти"

– Войдите! – крикнули за дверью.
Мистер Хендерсон, заткнувший за воротник детский слюнявчик, сидел за столом, расправляясь с едой. Едва я увидел ее, как желудок мой пробудился; я вспомнил, что не ел с самого утра, а пережил с тех пор многое.
– Тот самый мальчишка, – сказал мистер Хендерсон. – Входи, входи, мошенник.
Мировой судья влил в себя остаток супа, вытер слюнявчиком губы. Затем он прищурился и вперился в меня, облизываясь. Уж не числюсь ли я следующим блюдом его меню? – подумалось мне.
– Джон Тернстайл. Ну и прохвост же ты.
Я собрался было опровергнуть это голословное утверждение, однако тело мое пронизала дрожь. Я обернулся и увидел все того же французского джентльмена, которого избавил в начале этого дня от часов.
– Джон Тернстайл, знаешь ли ты сидящего позади тебя джентльмена?
– Это очень достойный джентльмен, перед которым я покрыл себя нынче утром позором.
-Ты вел себя ничем не лучше карманника самого низкого пошиба,– заявил судья.
Мне захотелось указать, что я, собственно говоря, карманник и есть, что в таком уж мире я вырос, однако здравый смысл остановил меня, и я придержал язык, произнес другие:
– Я ужасно сожалею о моем проступке.
– Ну, что скажете, мистер Зелес? – спросил, взглянув на француза, мировой судья. – Подходит вам такой?
И я, взглянув на джентльмена, погадал, кем может он быть, чтобы иметь такую власть над судьёй.
– Да, он похож на то, что я ищу, – сказал мистер Зелес. И спросил у меня: – Какого вы роста, мальчик?
– Чуть выше пяти футов, сэр, – ответил я, слегка покраснев, потому как всегда находились люди, говорившие, что я коротковат, и это бремя мне приходилось нести всю мою жизнь.
– А лет вам, если не ошибаюсь, четырнадцать?
– Ровно четырнадцать, – сказал я, добавив, впрочем: – И два дня.
– Идеальный возраст, – сказал он, а затем встал и подошел ко мне. Он был красивый, ничего не скажешь. Высокий, элегантный, с добрыми глазами, которые говорили, что он не из тех, кто может испортить человеку жизнь. – Надеюсь, просьба открыть рот вас не затруднит? – спросил он.
– Затруднит? – взревел мистер Хендерсон и захохотал. – Какая разница, затруднит его что-нибудь или не затруднит? Открой рот, мальчишка, делай, что велит тебе джентльмен!
Я решил не обращать внимания на его хриплые вопли, но сосредоточиться на французе. И открыл рот, а он осмотрел мои зубы. Как будто коня выбирал.
– Зубы очень здоровые. Как удается пареньку вроде вас сохранять их в таком прекрасном состоянии?
– Яблоки ем. Столько, сколько удается раздобыть. Они очень полезны, так мне, во всяком случае, говорили.
– Думаю, мальчик вы здоровый. Хорошего сложения. Немного коротковаты, но это не беда.
– Спасибо, сэр, – ответил я, решив проигнорировать последнее замечание. – Вы очень добры.
Мистер Зелес кивнул и, повернувшись к мистеру Хендерсону, весело произнес:
– По-моему, он более чем подойдет.
Для чего? Я переводил взгляд с одного из них на другого и гадал, что меня ожидает.
– Ну, тогда тебе повезло, парнишка, – объявил судья. – Как бы тебе понравилось избежать тюрьмы, э?
– Очень понравилось бы. Клянусь, я раскаялся в моих прегрешениях.
– Раскаялся ты или нет, значения не имеет. Мистер Зелес, вы не желаете объяснить мальчику, что его ждет?
Французский джентльмен окинул меня взглядом, явно что-то обдумывая, а затем спросил меня:
– Скажите, мальчик, вы когда-нибудь выходили в море?
– В море? – усмехнулся я. – Нет.
– А не желали бы попробовать, как вам кажется?
Я ненадолго задумался, а затем опасливо произнес:
– Да можно бы, сэр. Но в качестве кого?
- В качестве слуги капитана.
Я быстро прикинул. Корабль. Слуга капитана. Надо соглашаться.
– А тюрьма? – спросил я. – Меня от нее избавят?
– Это если ты хорошо покажешь себя на борту, – сказал мистер Хендерсон, невежественный старый слон. – А если нет, отсидишь по возвращении троекратный срок.
Я помрачнел. Прохиндейство – в самом чистом виде.
– Миссия судна очень важна. По возвращении в Англию вы получите жалованье 6 шиллингов за каждую неделю плюс освобождение от наказания. Как вам такие условия? Можно ли считать, что мы договорились?
Я попытался прикинуть, в какую сумму сложатся 6 шиллингов, получаемых раз в неделю, да ума не хватило. Я понял только, что быть мне богачом, и готов был обнять французского джентльмена.
– Я очень вам благодарен, – сказал я – с запинками, но быстро, поскольку боялся, что он передумает. – С превеликой благодарностью принимаю ваше предложение и уверяю вас, что служить буду наилучшим образом и во всякое время.

Джованни Моска. 40 чертей и одна зеленая муха

Было мне тогда двадцать лет. С назначением в кармане переступил я порог школы, в которой должен был работать преподавателем. Вначале нужно было представиться директору. Я одернул пиджак и вошел в учительскую.
- Как тебя зовут? – набросилась на меня секретарша. – Ты разве не знаешь, что в учительскую ученикам входить нельзя?
- Я – новый учитель – пролепетал я и показал назначение.
Она вздохнула и исчезла в кабинете, из которого вскоре вышел директор. Увидев меня, он схватился за голову и простонал:
- Что они себе думают! Присылают мне мальчишку, когда нужен крепкий парень, который бы укротил этих сорок неуемных чертей!
Он тут же понял, что должен подбодрить меня, похлопал по плечу и улыбнулся:
- Вам и в самом деле двадцать? Я бы вам дал шестнадцать. Извините, но вы скорее выглядите, как второгодник, а не как учитель. И вы действительно закончили педагогическое училище?
Я подал ему свои документы, чтобы он удостоверился.
- Ну, что же! Да поможет вам и нам бог! Вы получите класс, с которым пока еще никто не смог сладить. Это вооруженные демоны во главе с пресловутым Гверрески.
Потом директор вышел со мной в коридор, подвел к одной из дверей и сказал:
- Это здесь! Мужайтесь, друг мой. В конце концов, все мы смертны…
За дверью был слышен рев и звуки, напоминавшие стрельбу из пулемета, не говоря уже о скрипе, вызванном передвиганием парт.
- Мне кажется, они строят баррикады, - прошептал директор, еще раз похлопал меня по плечу и удалился.
- Если бы я не ждал этого места целый год и если бы не нуждался в заработке, я бы бежал куда глаза глядят. Не очень-то нужны мне эти приключения.
Но я вошел в класс. Ученики притихли. Сорок пар глаз разглядывали меня неподвижно и пытливо.
Я оцепенел от ужаса и не был в состоянии выдавить из себя хотя бы слово. Мальчишки смотрели на меня в упор, а я на них, как укротитель львов.
Гверрески я узнал сразу. Небольшого роста, остриженный наголо, он следил за мной хищными глазами, сжимая в руке большой апельсин. Наступил его звездный час.
Гверрески выкрикнул что-то и с размаху запустил в мою голову апельсин. Я инстинктивно пригнулся, и удар пришелся в стенку за моей спиной. Возможно, это был первый случай, когда Гверрески промахнулся.
Он рассвирепел, встал и нацелился в меня своей рогаткой с красной резинкой, сжимая в ней разжеванный бумажный шарик. Все его 39 товарищей тоже направили в меня рогатки.
Напряженную тишину внезапно нарушило громкое жужжание. Через открытое окно в класс влетела большая зеленая муха. Не переставая целиться в меня, Гверрески одним глазом следил за ней, как и остальные ученики. У меня мелькнула мысль о том, что они могли в это время думать: прикончить учителя или муху?
- Гверрески, - прервал я неловкую тишину. – Ты бы смог попасть в эту бестию?
- Раз плюнуть, - ответил он с ухмылкой.
Класс зашумел. Нацеленные в меня рогатки были опущены, и все теперь пристально следили за своим предводителем, который долго целился в зеленую муху.
Рогатка выстрелила, бумажный шарик слегка задел лампочку на потолке, а муха по-прежнему продолжала жужжать.
Теперь наступил мой час.
- Дай-ка сюда рогатку! – властно приказал я Гверрески и начал медленно жевать клочок бумаги, делать из него шарик. Я не торопился. Я целился медленно, ибо знал, что педагогическая моя судьба, а может, и жизнь, зависели от моей меткости. «Ты должен попасть», - твердил я себе.
Выстрел! Жужжание стихло, и зеленая муха плавно упала к моим ногам. Боже, как я был ей благодарен! Если бы я мог, я бы похоронил ее с королевскими почестями.
- Рогатка Гверрески останется у меня, - ледяным тоном приказал я. – И попрошу всех сдать оружие.
Один за другим ученики подошли к кафедре и покорно сложили на ней 39 рогаток. Приключения на сегодня закончились.
Спокойно, как ни в чем не бывало, я сказал:
- Теперь мы займемся спряжением глаголов. К доске пойдет Гверрески. Бери мел и пиши: я стреляю, ты стреляешь, он стреляет…