Ещё чуть-чуть…
И ещё немножко…
– Готово!!! – радостно закричал Мишка, увидев, как Димка дотянулся до наших яблок.
– Ой, готово! – испуганно закричала Соня и помчалась на кухню. А мы побежали за ней.
Кажется там всё было готово уже давно.
Как это мы не почувствовали?!!
Мы сидели и смотрели на наш пирог.
Он был тонкий. Как блинчик.
Он был твёрдый. Как сухарик.
Он был чёрный. Как папины ботинки.
– Знаешь, ты лучше его не дари, – задумчиво сказал Мишка.
Я отковырнула торчащий из пирога яблочный ломтик. Он был горьким.
– Ерунда, – махнула рукой Соня. – Сейчас мы пойдем ко мне и сделаем правильный яблочный пирог.
Мука, четыре яйца, сахар… А яблоки где?
Яблок не было.
На синей тарелке посередине стола лежала гроздь маленьких жёлтых бананов. Это было очень красиво, но совершенно не годилось для правильного яблочного пирога.
Я вскочила.
– Мишка, я щас домой сбе…
И поняла, что никуда я не «сбе» – дверь я захлопнула, а ключ остался лежать на подоконнике.
– Нет, – сказал Мишка мрачно, – яблочный пирог не бывает без яблок.
И тут я придумала
Мы испечём… правильный банановый пирог!
Второй раз у нас получилось ещё быстрее.
Вот что значит опыт!
Я разложила нарезанные кружочками бананы сверху нашего пирога.
Кажется, чего-то не хватает…
И тут я вспомнила!
Папа рассказывал про одну вкусную штуку. В прошлом году он встречался со своими одноклассниками, и самый главный двоечник по фамилии Притуляк приготовил им удивительную еду. Одно блюдо называлось… МЕЧТА БАНАНА (РЕЦЕПТ)
Взять банан, нарезать его на кружочки.
Посыпать банан корицей.
Положить на банан ломтики сыра.
Запечь всё это в микроволновке (а можно в духовке).
Съесть, когда немного остынет.
Мы устроили эту банановую мечту на нашем пироге и засунули его в духовку.
Теперь уже с кухни мы никуда не уходили.
Мы сидели на полу перед плитой и ждали.
Сонин кот Пряник тоже пришёл и стал ждать вместе с нами.
Каждую минуту мы по очереди открывали дверцу духовку и смотрели на наш пирог.
Соня. Мишка. Я.
Мишка. Я. Соня
Пряник толкался – он тоже хотел посмотреть.
Сыр на нашем пироге стал пузыриться. И мы решили, что уже пора.
Пирог получился красивый. Правда, не такой высокий, как у мамы.
Но зато он был золотистый.
– Давай снимем эти боковые штуки у формы, – сказала Соня. – Бабушка всегда так делает.
Соня была главным специалистом по пирогам.
Щёлк. Соня подняла круглые стенки, внутри которых был пирог.
Плюх! Пирог сполз вниз.
– Ой, он жидкий!
Я чуть не заревела, увидев, во что превратился наш пирог.
Неужели мне придется делать пластилинового ежа?!
– Ну уж нет, – рассердился Мишка. – У меня дома тоже есть мука и сахар.
С третьего этажа, где жила Соня, мы спустились на первый, Мишкин, этаж.
Пирог номер два тоже пришлось выбросить.
Правда, перед этим мы съели «мечту банана».
Может быть, банан об этом совсем и не мечтал, но нам было вкусно.
На втором этаже мы встретили Сонину бабушку.
Она сказала, что невозможно печь хорошие пироги, если не съесть тарелку капустного супа со сметаной.
Так что к Мишке мы пришли уже вдвоём.
Мука, четыре яйца, сахар…
– Надоело готовить одно и то же, – пробурчал Мишка. – Давай чего-нибудь нового добавим.
– А что у тебя есть? – спросила я.
Мишка сунул нос в холодильник.
– Картошка… жареная. Огурцы. Кефир.
– Нет, картофельно-огуречный пирог испечём в другой раз.
Мишка насыпал сахар в муку и задумался.
А потом сделал что-то… очень странное.
У меня просто рот открылся от удивления.
Я думала, что Мишка сейчас сморщится и начнёт плеваться.
Но он СДЕЛАЛ ЭТО снова и спросил:
– Хочешь попробовать? Изобретение моего дедушки. Называется… ЧУДО-ОГУРЕЦ (РЕЦЕПТ)
Взять один огурец.
Отрезать от него кружочек.
Обмакнуть в сахар с двух сторон.
Съесть с удовольствием.
Честное слово, это было вкусно!!!
– А что, – сказал Мишка и слизнул с пальцев сахар, – давай украсим пирог огурцом?!
Ну уж нет! Сначала нужно разобраться с яблочными пирогами.
Мы уже делали его у меня, на пятом этаже, потом на третьем – у Сони, теперь на первом – у Мишки. Если так будет продолжаться, нам придётся ходить из дома в дом, с этажа на этаж, печь пироги и выбрасывать их в мусорки.
Пока в городе не кончатся мука, сахар и яйца.
И яблоки.
Яблоки?!
Мишка уже выливал тесто в большую чугунную сковородку.
– А ГДЕ ЯБЛОКИ?!
Мишка замер, как будто до него дотронулись «заморозкой». Он стоял, и глаза у него становились всё больше и больше, а уши – всё розовее и розовее. Тесто тихо капало из наклонённой миски на скатерть.
– Нету, – наконец прошептал Мишка. – Только два осталось.
Оказывается, сырое тесто очень даже вкусное. Я съела одну каплю, потом вторую.
Какой-то дурацкий день!
И погода тоже дурацкая. То град, то солнце.
Надо нам было проспать целый день, как ежам, в своих норках.
Пластилиновые ежи, наверное, спят, когда идёт дождь. Потому что, если они будут ходить по лесу, на них налипнут шишки, иголки и листья.
Ольга Савельева. Венеция
Я живу с мыслью, что каждую минуту жизнь может измениться к лучшему. Мне так проще жить. Я все время жду хороших новостей, притягиваю их. А если случается плохое, я думаю: так-с, это плохое — ступенька к хорошему. Именно на контрасте с этим «пло- хо» я буду особенно ценить свое наступающее «хорошо», которое уже совсем близко. Очень хочу заразить этой мыслью окружающих.
Вот сейчас забежала в магазин. В очереди передо мной женщина с дочкой. Девочке лет пять.
— Мам, можно я сама выложу продукты на ленту? — спрашивает она. Очень хочет помочь.
Мама нервничает, может, опаздывают куда, может, просто не выспалась.
— Давай, только быстрее... — говорит она дочке рассеянно.
Девочка быстро начинает метать продукты из тележки на ленту. Спешит. Мама доверила такое дело, надо оправдать ожидания! И вдруг пакет с пшеном падает на пол и лопается. Пшено почти не высыпалось, но пакет порван. Девочка в ужасе замерла. Что она натворила!
— Ну вот. — Мама вздыхает. — Так и знала! Вот доверь! Ну, руки-крюки! За что ни возьмешься.... Надо теперь взять новый пакет пшена!
Девочка беззвучно плачет. Она больше не хочет ничего перекладывать. Она неумеха. Руки-крюки. Так сказала мама.
— Давайте сюда этот, крупа почти не просыпалась, я вам в целлофан положу и заберете, вы же порвали! — говорит кассир.
— Мы не порвали, мы уронили. Он сам порвался. Мне нужен целый пакет пшена! — раздраженно говорит мама.
Она сама переложила оставшиеся продукты на ленту. И, к неудовольствию всей очереди, ушла за новым пакетом пшена.
— Дайте пакет, пожалуйста, — говорю я кассиру, беру целлофановый пакет и прошу девочку, застывшую, как мумия, у кассы, помочь собрать пшено.
Она садится на корточки, и мы с ней вместе собираем пшено в целлофановый пакет, пока вернувшаяся мама девочки рассчитывается за покупки.
— А что теперь с этим пшеном? Которое ваша дочь рассыпала?
Мама приготовилась к скандалу.
— У вас тут всегда заложена в стоимость такая ситуация. Что вы мне рассказываете! Я могу вон весь алкоголь перебить, и то не обязана за него платить. А тут пшено!
— А кто за него должен платить, я? — заводится кассир.
Так, остановитесь! Зачем нагнетать на пустом месте? Ну вот зачем тиражировать взаимное раздражение?
— Я куплю это пшено, — говорю я. — При условии, что ваша дочь поможет мне переложить продукты на ленту. Она так здорово это делает. А у меня рука болит. Мама девочки врезается в мой убедительный взгляд и, будто опомнившись, говорит:
— Да, Лидочка, помоги тете... У нее рука болит.
Я, чтобы девочка не видела, поднимаю вверх большой палец своей совершенно здоровой руки.
Лидочка будто отмирает: начинает аккуратно перекладывать мои продукты на ленту, старается, поглядывает на маму.
— Какая у вас помощница растет! — говорю я маме Лиды громко, чтобы девочка слышала.
— И не говорите! Она и полы у меня умеет мыть, и стирку запускать.
— Ничего себе, настоящая невеста! — подыгрывает нам мужчина, который стоит за нами.
— И пельмени я тебе помогала раскатывать, — напоминает смущенная Лида.
— Ооо, пельмеееени, это просто чудо, а не ребенок! Вот вырастет — отбоя от женихов не будет. Я бы сам прямо сегодня женился на вашей Лиде, да женат уже двадцать четыре года. Вот если б не жена...
Все в очереди смеются. Тем временем мои продукты уже на ленте. Я быстро упаковываю их в пакеты. Мы одновременно с Лидой и ее мамой выходим из магазина.
— Лида, а ты когда-нибудь была в Венеции? — спрашиваю я.
— Где?
— В Венеции.
— Нет. Я в Крыму была.
— Знаешь, я тоже пока не была. Но читала, что там есть площадь, на которой много-много голубей.
И они почти ручные: садятся людям на плечи и на голову. И люди с ними фотографируются. Представляешь?
— Здорово!
— Хочешь прямо сейчас оказаться в Венеции?
— Здесь? Сейчас? — удивляется Лида.
— Да. — Я достаю целлофановый пакет с пшеном. — Здесь и сейчас.
Мы отходим от магазина, и я говорю:
— Лида, ты очень скучно уронила пшено. Оно даже не рассыпалось. Урони так, чтобы бабах — и все рассыпалось.
Лида оглядывается на маму. Та уже все поняла, улыбается и кивает. Лида берет у меня пакет с пшеном.
— Прямо на землю?
— Прямо на землю!
Лида радостно плюхает пшено, оно рассыпается желтым салютом, и небо сразу чернеет: с крыш, с проводов, откуда ни возьмись, огромное полчище голодных голубей стремительно пикирует к ногам визжащей от восторга Лиды.
— Мама, мама! Смотри, как их много, они едят наше пшено! Мы в Венеции!
Мы с ее мамой смеемся.
— Здорово, спасибо вам. Прямо отрезвили. А то у меня сегодня плохой день... — говорит мама Лиды.
— Плохой день каждую минуту может стать хо- рошим. Балашиха каждую минуту может стать Венецией.
— Да, я уже поняла, — смеется мама. — Он уже стал...
Она прижимает к себе скачущую Лиду.
— Я свою дочурку Лиду никому не дам в обиду, — говорит она.
А девочка хлопает в ладоши...
Ну все, здесь я больше не нужна. Фея рассыпанного пшена, голодных голубей и счастливых девочек полетела дальше. Помните: каждую минуту все может измениться к лучшему. Подождите. Или измените сами.
Ксения Драгунская. Суперпредложение
Ура! Мы идём прокалывать мне уши! Наконец-то собрались. Ведь у всех наших девчонок уже давным-давно уши проколоты, только я хожу, как сестрица Алёнушка. Потому что бабушка не хочет, чтобы я уши прокалывала. Вот, говорит, глупости всё это, и я без серёг прекрасно прожила, и мама твоя, и тебе ни к чему.Но я так долго ныла, и старалась, и слушалась, и хорошо училась, что бабушка согласилась.
Мы с бабушкой пришли в салон красоты. Там очень вкусно пахло чем-то душистым и красивым, и девушка с зелёными волосами и маленькой блестящей серёжкой в носу сказала нам:
— У нас проходит акция. Прокалываем четыре уха по цене двух.
Я посмотрела на бабушку.
— Где же нам взять четыре уха, если у неё всего два? — не поняла она.
Девушка с зелёными волосами улыбнулась.
— Можно пробить четыре дырочки по цене двух. По две дырочки в каждое ушко. А то девочка вырастет и захочет иметь в каждом ухе по две серьги. Придётся снова прокалывать. А тут такое выгодное предложение.
Бабушка молчала. Было видно, что ей не хочется, чтобы у меня было по две дырки в каждом ухе. Этак ведь и серёжек не напасёшься. Вдруг бабушка повела плечами и говорит:
— Всю жизнь мечтала уши проколоть, да не до того было в суровые годы лихолетья. И вот такая возможность…
Вот это да! Вот, оказывается, что… Я-то знаю, что бабушка родилась после войны, когда её папа, мой прадедушка, пришёл с фронта. Конечно, тогда люди жили хуже, чем сейчас, но потом-то уж жизнь наладилась, и бабушка сто раз могла проколоть уши. Но почему-то решила сделать это именно сейчас.
А тётя с зелёными волосами ласково так улыбается и говорит:
— Если прокалывание ушей идёт в пакете с пирсингом, то весь комплект услуг вы получаете со скидкой шестьдесят процентов от обычной цены.
Бабушка призадумалась и говорит:
— Ну пирсинг, в общем-то, дело хорошее, современное, молодёжное… Надо идти в ногу со временем… Если, конечно, только на закрытых частях тела… Почём у вас кольцо в пупке?
Тут как раз дедушка мне на мобильный позвонил.
— Ну как вы там, красавицы, чем занимаетесь?
— Да вот, в салоне красоты прохлаждаемся. Уши прокалываем, пирсинг делаем.
- Интересная информация, - у дедушки даже голос изменился. - Это чья же идея? Алиски твоей?
— Что ты, дедушка, какая Алиска, мы с бабушкой вдвоём. Понимаешь, тут скидки.
— Катя, держись! — уже совсем не своим голосом крикнул дедушка. — Сейчас буду.
Дедушка действительно прибыл совсем скоро. Мы ещё ничего проколоть не успели. Девушка с зелёными волосами увидела пожилого гражданина и опять так ласково говорит:
— Да, кстати, чуть не забыла, если в комплекте с пирсингом и прокалыванием ушей идёт нанесение татуировок, то цена за весь пакет процедур становится просто смешной…
И, правда, наш дедушка уже начал смеяться.
— Действительно, Серёжа, помнишь, у тебя татуировка была, когда мы познакомились?
— Припоминаю, — сказал дедушка.
— А я тебя заставила её свести, так это я была неправа, ничего в красоте не понимала. Хорошая ведь татуировка. Якорь. Северный морской флот. Давай снова нарисуем. Только покрупнее.
— Точно. А на лбу надпись выколем: «предъявителю скидка».
— На лбу мы не делаем. Запрещено. Татуировки на лбах отвлекают внимание водителей и пешеходов.
— Почём, говорите, у вас тут полный пакет услуг? — переспросил дедушка.
— Четыре дырочки в ушах по цене двух, плюс один пирсинг, плюс тату…
— А лазерная эпиляция затылочной зоны бровей? — спросил вдруг дедушка.
О-па… Я даже и не думала, что он такие слова знает.
— Какой зоны? Это как? Где?
— Как «где»? — дедушка ещё больше удивился. — Да везде делают. Пакетом! Вон на строительном рынке. А у вас, значит, нет? Безобразие! Идёмте, девчонки, на рынок, там выгоднее.
Мы вышли на улицу, и тут дедушка нам как скомандует:
— Домой шагом марш! Под конвоем! В ногу!
А сам взял бабушку под руку и сказал:
— У тебя, Светик, болезнь. Ещё не изученная современной наукой. Скидкомания. Тебе если бесплатную путёвку в погреб дадут, чеснок перебирать, ты ведь полезешь… Глазом не моргнёшь!
Так мы с бабушкой и не воспользовались таким выгодным суперпредложением. Уши я потом проколю, когда подрасту. Когда смогу прийти без бабушки. Чтобы дедушка не нервничал. Пока и без серёжек похожу, ничего страшного. А на бабушку я совсем не обижаюсь. Просто раньше не было скидок и распродаж. Недаром бабушка говорит про трудные годы лихолетья. Мы другое поколение. Мы в погреб бесплатно не полезем!
Ксения
Драгунская. Страшная тайна
Когда я была маленькая, однажды в нашем
садике появился новый мальчик, Егор. Он приехал из другого района, чтобы теперь
жить у тёти. Он прямо так и сказал:
— Родители уехали на год работать за
границу, и я буду жить у ммммм… ээээээ… тёти.
Тётя у Егора была просто необыкновенная.
Не какая-нибудь там тётя-мотя в платочке, как у других. Тётя Егора была тонкая
и высокая, с длинными жёлтыми волосами, которые она закалывала в хвост
блестящей заколкой. Она носила красные сапоги-чулки на больших платформах,
шуршащий чёрный плащ и большие тёмные очки. Она всё время читала модные журналы
и слушала пластинки на проигрывателе. Иногда она даже жвачку жевала!!! А это
тогда было — ну вообще…
Егор называл её не тётя, а просто Ира. Всё
это было очень странно. Однажды я услышала, как Егор, когда Ира ему что-то не
разрешала, прошипел страшным голосом:
— Счас всем скажу, кто ты на самом
деле!
И она тут же ему всё разрешила. А я
умирала от любопытства — кто же она? Секретный агент? Инопланетянка?
В молодости Ира была артисткой. Она
танцевала в ансамбле русских народных танцев. Егор показал мне фотографию — там
было много девушек с косами и в платьях с вышивкой. У Иры было полно друзей в
разных странах, они присылали ей открытки с видами далёких городов. Ира всё
время говорила, что скоро выйдет замуж и уедет далеко-далеко. А ещё у неё были
разные шляпы. Много.
И вот однажды… Нам в школе сказали — кто будет участвовать в
спектакле на английском языке, тому поставят пятёрки, и можно улучшить четвертные
оценки по инглишу. Егор, конечно, тут же стал участвовать со страшной силой, и
пообещал принести для спектакля настоящие шляпы, как в старину, из прошлой
жизни. Ведь шляпы принести — гораздо легче и приятней, чем английские глаголы
учить, а лишняя пятёрка никому не помешает.
— А тебе разрешат шляпы взять? —
спросила я.
— Разрешат. К Ире сегодня придёт в
гости дядька из Франции. Они познакомились давно, во Франции, когда он приходил
на концерт. А теперь приехал в Москву по делам.
Мы зашли к Егору. Французский гость пил
чай с тульскими пряниками. Ира, красивая, как в русской народной сказке,
смотрела на него.
— Познакомьтесь-познакомьтесь. Вот,
Анри, это мой племянник Егор, а это его подруга Ксюша.
Француз ласково улыбнулся.
— Здрасьте, — вежливо сказали
мы. — Мы на минутку, а то у нас репетиция.
Егор открыл шкаф в коридоре и начал
деловито выгружать оттуда шляпы и запихивать их в мешок. Из кухни на нас
смотрела Ира.
— Ты куда мои шляпы тащишь?
— Надо, Ира, для спектакля по
инглишу.
— Для какого ещё спектакля? Я не
разрешаю!
— Ира, там целый коллектив
ждёт, — строго сказал Егор.
— Ты что, слов не понимаешь?
Коллектив какой-то… Этак ты всю квартиру растащишь… Говорю же, нельзя.
И она стала тащить мешок со шляпами из рук
Егора. И тут… Егор зажмурился… Набрал
побольше воздуха…
— Бабушка, только не
бей! Бабушка, миленькая, только не бей!
Хотя, в общем-то, ясно было, что никто его
не бьёт, даже не собирается.
— Бабушь? Где есть бабушь? Бабушь
бьётся? — француз тут же выскочил в коридор и тревожно оглядывался по
сторонам, желая обнаружить, где затаился злой и страшный «бабушь».
Между тем Ира сделала Егору страшные
глаза. Очень страшные. Я даже подумала, что от такого взгляда запросто можно
испариться или превратиться в пепел.
— Марш во двор. Берите что хотите, и
чтобы я вас не видела… А потом поговорим.
Мы схватили драгоценные шляпы и помчались
по лестнице вниз, даже лифт вызывать не стали — вдруг Ира передумает?
— А ты почему Иру бабушкой
обозвал? — спросила я.
— А кто она, по-твоему? Папина мама.
Просто она говорит, что ещё молодая, и слово «бабушка» у нас запрещено…
Как они с Егором потом поговорили, я не
знаю. В школу он на следующий день пришёл вполне целый и невредимый. Теперь
совсем другие времена. Теперь и не такие бабушки бывают. Бабушки теперь на
скутерах ездят и под куполом цирка болтаются. Но, наверное, всё равно они не
любят, когда их при посторонних называют бабушками. Хотя, если разобраться, ну
чего такого в слове «бабушка»?
Поэтому, дружок, возьми на вооружение. На
самый крайний случай. Если у твоей бабушки есть жених, который думает, что она
твоя тётя или даже старшая сестра, помни, что можно однажды открыть ему правду.
Но только в самом крайнем случае. Когда
другого выхода нет. Очень редко. Но можно.
Надежда
Тэффи. Валя
Мне шел двадцать первый год. Ей, моей дочери, четвертый. Мы не вполне сходились характерами.
Я была в то время какая-то испуганная, неровная, либо
плакала, либо смеялась.
Она, Валя, очень уравновешенная, спокойная и с утра до
вечера занималась коммерцией — выторговывала у меня шоколадки.
Утром она не желала вставать, пока ей не дадут
шоколадку. Не желала идти гулять, не желала возвращаться с прогулки, не желала
завтракать, обедать, пить молоко, идти в ванну, вылезать из ванны, спать, причесываться,
— за все полагалась плата — шоколадки. Без шоколадки прекращалась всякая жизнь
и деятельность, а затем следовал оглушительный систематический рев. И тогда я
уступала.
Она презирала меня за мою бестолочь — это так
чувствовалось, но обращалась со много не очень плохо. Иногда даже ласкала
мягкой, теплой, всегда липкой от конфет рукой.
— Ты моя миленькая, — говорила она, — у тебя, как у
слоника, носик.
В словах этих, конечно, ничего не было лестного, но я
знала, что красоту своего резинового слоненка она ставила выше Венеры
Милосской. У каждого свои идеалы. И я радовалась, только старалась при
посторонних не вызывать ее на нежность.
Кроме конфет, она мало чем интересовалась. Раз только,
пририсовывая усы старым теткам в альбоме, спросила вскользь: «А где сейчас
Иисус Христос?»
И, не дожидаясь ответа, стала просить шоколадку.
Насчет приличий была строга и требовала, чтобы все с
ней первой здоровались. Раз пришла ко мне очень взволнованная и возмущенная:
— Кухаркина Мотька вышла на балкон в одной юбке, а там
гуси ходят.
Да, она была строга.
Рождество в тот год подходило грустное и заботное. Я
кое-как смеялась и еще больше плакала, потому что жить-то и не удавалось.
Валя со слоненком толковала целые дни про елку. Надо
было, значит, непременно елку схлопотать.
Выписала, по секрету, от Мюра и Мерелиза картонажи.
Разбирала ночью.
Картонажи оказались прямо чудесные: попугаи в золотых
клеточках, домики, фонарики, но лучше всего был маленький ангел, с радужными
слюдяными крылышками, весь в золотых блестках. Он висел на резинке, крылышки
шевелились. Из чего он был, — не понять. Вроде воска. Щечки румяные и в руках
роза. Я такого чуда никогда не видала.
И сразу подумалось — лучше его на елку не вешать. Валя
все равно не поймет всей его прелести, а только сломает. Оставлю его себе. Так
и решила.
А утром Валя чихнула, — значит, насморк. Я испугалась.
— Это ничего, что она на вид такая толстуха, она,
может быть, хрупкая. А я не забочусь о ней. Я плохая мать. Вот ангела
припрятала. Что получше-то, значит, себе. «Она не поймет»!.. Оттого и не
поймет, что я не развиваю в ней любви к прекрасному.
Под сочельник, ночью, убирая елку, достала и ангела.
Долго рассматривала. Ну, до чего был мил! В коротенькой, толстой ручке — роза.
Сам веселый, румяный и вместе нежный. Такого бы ангела спрятать в коробочку, а
в дурные дни, когда почтальон приносит злые письма и лампы горят тускло, и
ветер стучит железом на крыше, — вот тогда только позволить себе вынуть его и
тихонько подержать за резиночку и полюбоваться, как сверкают золотые блестки и
переливаются слюдяные крылышки. Может быть, бедно все это и жалко, но ведь
лучше-то ничего нет…
Я повесила ангела высоко. Он был самый красивый из
всех вещиц, значит, и надо его на почетное место. Но была еще одна мысль
тайная, подлая: высоко, не так заметно для людей «маленького роста».
Вечером елку зажгли. Пригласили кухаркину Мотьку и
прачкиного Лешеньку. Валя вела себя так мило и ласково, что черствое сердце мое
оттаяло. Я подняла ее на руки и сама показала ей ангела.
— Ангел? — деловито спросила она. — Давай его мне.
Я дала.
Она долго рассматривала его, гладила пальцем крылышки.
Я видела, что он ей нравился, и почувствовала, что
горжусь своей дочерью. Вот ведь на идиотского паяца не обратила никакого
внимания, а уж на что яркий.
Валя вдруг, быстро нагнув голову, поцеловала ангела…
Милая!..
Тут как раз явилась соседка Нюшенька с граммофоном и
начались танцы.
Надо бы все-таки ангела пока что спрятать, а то
сломают они его… Где же Валя?
Валя стояла в углу за книжным шкафом. Рот и обе щеки
ее были вымазаны во что-то ярко-малиновое и вид ее был смущенный.
— Что это? Валя? Что с тобой? Что у тебя в руке? В
руке ее были слюдяные крылышки, сломанные и смятые.
— Он был немножко сладкий.
Нужно скорее вымыть ее, вытереть ей язык. Может быть,
краска ядовитая. Вот о чем надо думать. Это главное, Кажется, слава Богу, все
обойдется благополучно. Но отчего же я плачу, выбрасывая в камин сломанные
слюдяные крылышки? Ну, не глупо ли? Плачу!..
Валя снисходительно гладит меня по щеке своей мягкой
рукой, теплой и липкой, и утешает:
— Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю.
Другая — принаряженная, с чисто вымытыми руками, — Люня Донацкая, приехавшая с визитом.
Девочки знают друг друга плохо, и беседа не клеится. Лизу смущает великолепие голубого банта в Люниной косе. Ей кажется, что Люня не может не презирать ее за драный передник и веснушчатый нос. Но нужно как-нибудь выпутываться из тяжелого положения. Кроме того, она хозяйка и должна занимать гостью.
— Вы любите театры? — спрашивает она самым светским тоном, прикрыв ладонью дырку на переднике.
— Очень люблю. Ужасно люблю, — отвечает гостья. — Только я еще никогда в театре не была. Мы всегда в Горках живем, а в Горках театров нет.
— Я тоже люблю театры. Я очень часто в театре бываю. На Рождестве нас возили в ложу, и потом еще была один раз совсем маленькая; только уж не помню.
Лиза молча дрыгает ногами.
— А что, у вас в гимназии очень трудно? — спрашивает Люня.
Лиза выпрямилась и гордо вскидывает голову:
— В гимназии? Ерунда, пустяки! Конечно, для новеньких очень страшно. Вы бы, наверное, перетрусили. Уж конечно, — где вам!
— А вы не боитесь?
— Я-то? Ничуть! Марья Николаевна говорит мне: «Снимите локти со стола», а я — хоть бы что. Даже нарочно другой локоть хотела положить, только некогда было.
— Какая вы! — заискивающе улыбается Люня. — Я бы ни за что не могла!
— Хо! Я ничего не боюсь! Даже батюшка спросил: «Кто это там на второй скамейке вихрами трясет?»
— Ой! Ой! Как это вы так можете? А учиться трудно?
— Учиться? Ужасно трудно. Масса предметов. Чистописание очень трудно. У нас страшно строго. Если букву пропустишь или если клякса — сейчас выключат. Вы бы ни за что не могли.
Люня из почтительности передвинулась на самый краешек скамейки. Лиза развалилась и гордо расправила дырявый передник, как старый ветеран свое доблестное знамя, простреленное в боях.
— У нас в классе 30 девочек. Я всех на память знаю: Александрова, Андреева, Асланова, Бабарусова, Батарникова, Букина…
— Как это вы так можете! — благоговейно шепчет Люня.
Люня вся съежилась, подавленная и растерянная, и даже голубой бант сконфуженно обвис.
— Подождите, не перебивайте! Разве можно перебивать, когда называют фамилии. Теперь из-за вас я должна опять сначала начинать. Александрова, Андреева, Асланова, Бабару… Вот видите, как глупо перебивать, теперь я опять должна начать сначала: Александрова, Андреева…
— Вам, может быть, тесно на скамейке? — робко и почтительно шепчет Люня. — Так вы ложитесь как следует, а я могу здесь на травке посидеть.
— Ну, еще платье перемажете.
— Нет, нет, ничего. Да я могу и постоять.
Лиза развалилась на всю скамейку, одну ногу перекинула на спинку, а другою болтала по воздуху. Люня робко, сложив руки, как масон на молитве, смотрела и слушала благоговейно.
— Бабарусова, Батарникова, Букина, Вериго, Елкина… Не смотрите мне в рот, это меня сбивает.
— А куда мне нужно смотреть?
— Вот сюда куда-нибудь.
— На листья?
— Ну, можно и на листья… Елкина, Значкова… опять вы на меня! Какая вы, право! Ужасно трудно с вами разговаривать! Я устала, я буду спать.
— Хорошо, вы спите, а я посторожу. Если прилетит пчела, я ее прогоню.
Лиза закрывает глаза и лежит тихо. Люня стоит, сложив руки, и старается не дышать. Что-то тихо щелкнуло, и задрожал листик. Это свалился сверху маленький жучок. Люня вздрогнула, испуганно скосила глаза на Лизу и погрозила жуку пальцем. Томно и душно от сладкого запаха.
Качается травяной паучок, слушает, как цветут цветы.
Мать Катеньки, бедная вдова, всю зиму шила дамские наряды. Летом же отдыхала и воспитывала гимназистку-дочь посредством упреков в неблагодарности.
Кухарка Дарья зазналась уже давно, лет десять тому назад, и во всей природе до сих пор не нашлось существа, которое сумело бы поставить ее на место.
Катенька сидит на своей качалке и мечтает «о нём». Через год ей будет 16 лет, тогда можно будет венчаться. Но с кем венчаться-то, вот вопрос?
Из дома доносится тихое бубнение матери:
— И ничего, ни малейшей благодарности! Розовый брокар на платье купила, сорок пять…
— Девка на выданье, — гудит кухарка, — избаловавши с детства. Нет, коли ты мать, так взяла бы хворостину хорошую…
— Самих бы вас хворостиной! — кричит Катенька и мечтает дальше.
Венчаться можно со всяким, это ерунда, лишь бы была блестящая партия. Вот, например, инженеры. Это очень блестящая партия. Потом еще можно выйти за генерала. Да мало ли за кого! Но интересно совсем не это. Интересно, с кем будешь мужу изменять. «Генеральша-графиня Катерина Ивановна дома?» И входит «он» в белом кителе, вроде Середенкина, только, конечно, гораздо красивее, и носом не фыркает. «Извините, я дома, но принять вас не могу, потому что я другому отдана и буду век ему верна». Он побледнел, как мрамор, только глаза его дивно сверкают… Едва дыша, он берет ее за руку и говорит…
— Катя-а! А Катя-а! Это ты с тарелки черносливину взяла-а?
Мать высунула голову в окошко, и видно ее сердитое лицо. Из другого окошка голова:
— Конешно, она. Я сразу увидела: было для компоту 10 черносливин, а как она подошла, так и 9 сделалось. И как тебе не стыдно — а?
— Сами слопали, а на меня валите! Очень мне нужен ваш чернослив! От него керосином пахнет.
— Кероси-ином? А почем же ты знаешь, что керосином, коли ты не пробовала, — а?
— Керосином? — ужасается кухарка. — Взять бы что ни на есть, да отстегать бы.
— Стегайте себя саму!
«Да… значит, он берет за руку. Я уже готова уступить его доводам, как вдруг дверь распахивается и входит муж. «Сударыня, я все слышал».
— Катька! Дура полосатая! Кошка носатая! — раздался голос позади скамейки.
Катенька обернулась.
Через забор перевесился соседский Мишка и обрывал с росших у скамейки кустов зеленую смородину.
— Пошел вон, поганый мальчишка! — взвизгнула Катенька.
— Поган, да не цыган! А ты вроде Володи.
— Мама! Мама, он смородину рвет!
— Ах ты, Господи помилуй! Час от часу не легче!
— Взять бы хворостину хорошую…
Мальчишка спрятался, предварительно показав свой длинный язык с налипшим к нему листом смородины.
Катенька уселась поудобнее и попробовала мечтать дальше. Но ничего не выходило. Поганый мальчишка совсем выбил ее из настроения. Почему вдруг «кошка носатая»? Во-первых, у кошек нет носов — они дышат дырками, — а, во-вторых, у нее, у Катеньки, совершенно греческий нос, как у древних римлян. И потом, что это значит, «вроде Володи»? Володи разные бывают. Ужасно глупо. Не стоит обращать внимания.
Но не обращать внимания было трудно. От обиды сами собой опускались углы рта и тоненькая косичка дрожала под затылком.
Катенька пошла к матери и сказала:
— Я не понимаю вас! Как можно позволять уличным мальчишкам издеваться над собой. Неужели же только военные должны понимать, что значит честь мундира?
Потом пошла в свой уголок, достала конвертик, украшенный золотой незабудкой с розовым сиянием вокруг каждого лепестка, и стала изливать душу в письме к Мане Кокиной:
«Дорогая моя! Я в ужасном состоянии. Все мои нервные окончания расстроились совершенно. Дело в том, что мой роман быстро идет к роковой развязке. Наш сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот. К стыду моему, я его полюбила беззаветно.
Сегодня утром у нас в имении случилось необычное событие: пропала масса фруктов, черносливов и прочих драгоценностей. Вся прислуга в один голос обвинила шайку соседних разбойников. Я молчала, потому что знала, что их предводитель граф Михаил.
В тот же вечер он с опасностью для жизни перелез через забор и шепнул страстным шепотом: «Ты должна быть моей». Разбуженная этим шепотом, я выбежала в сад, и граф заключил меня в свои объятия. Я ничего не сказала, но вся побледнела, как мрамор; только глаза мои дивно сверкали…»
Катенька вдруг приостановилась и крикнула в соседнюю комнатушку:
— Мама! Дайте мне, пожалуйста, семикопеечную марку. Я пишу Мане Кокиной.
— Что-о? Ma-арку? Все только Кокиным да Мокиным письма писать! Нет, милая моя, мать у тебя тоже не лошадь, чтобы на Мокиных работать. Посидят Мокины и без писем!
— Только и слышно, что марку давай, — загудело из кухни. — Взять бы хворостину хорошую, да как ни на есть…
Катенька подождала минутку, прислушалась, и, когда стало ясно, что марки не получить, она вздохнула и приписала:
«Дорогая Манечка! Я очень криво приклеила марку и боюсь, что она отклеится, как на прошлом письме. Целую тебя 100 000 000 раз. Твоя Катя».
Дмитрий Сиротин. Шедевр
- А теперь, мои любознательные друзья, предлагаю вам пройти в зал, где представлены работы замечательного русского художника второй половины 19 века Ивана Ивановича Шишкина.
Экскурсовод и дети с учительницей прошли
в зал Ивана Ивановича.
- Думаю, дорогие ребята, даже те, кто никогда не
слышал фамилии Шишкина…
- Почему – «никогда не слышал?» - удивился Сева
Хомяков. - У нас вон в классе Пашка Шишкин есть. Только и слышим:
«Шишкин-прогульщик, Шишкин-двоечник!»
И Хомяков указал на Пашку Шишкина. Дети
рассмеялись. Учительница разозлилась. Пашка Шишкин моментально зарядил Севе
Хомякову подзатыльник. Хомяков ответил Шишкину той же любезностью.
- Так, а ну прекратили! – сказала учительница. – Продолжайте, пожалуйста, товарищ
экскурсовод.
- Ребята! Если вы даже и не слышали фамилии художника,
то, по крайней мере, видели вот это!
И экскурсовод торжественно указала детям
на картину «Утро в сосновом лесу».
- Ух ты! – восторженно выдохнули дети.
- Какой большой фантик… - протянул Хомяков. – Пашка,
Шишкин, неужели это ты нарисовал?
- Не-а, я бы так не смог… Это ж какая конфетища должна
быть, чтобы ее в такой огромный фантик завернуть.
И Шишкин облизнулся.
- Детки, простите, но это не фантик, а знаменитая
картина «Утро в сосновом лесу», написанная в тысяча восемьсот…
- Да ладно! – перебила Надя Лапшина. - Это большой
фантик от конфеты «Мишка косолапый». Ну все же знают!
- Да-да, все знают! – подтвердил другой мальчик. -
«Мишка косолапый!» Вкуснятина!
Экскурсовод растерянно переводила взгляд с картины на
делегацию.
- Ну как же так… Да, это произведение использовалось в
конфетной промышленности, но… в первую очередь мы видим гениальное полотно!
Иван Иваныч его не для конфет, извините, писал!
- А для чего он тогда его писал? – запальчиво крикнул
Пашка Шишкин.
- Для искусства! А конфеты – это уж, извините, без его
участия! Это полотно!
- Фантик!!!
- Шедевр!!!
- Да не волнуйтесь вы так. Кто ж спорит, что не
шедевр? – успокоила экскурсовода добрая Таня Смирнова. – Шедевр, конечно! Как в
магазине увидишь – так сразу целое кило купить хочется, честно-честно!
- Это – не фантик! Это – картина! А вы… вы… невежи!
Товарищ педагог, как Вы можете спокойно стоять и слушать это безобразие?
- Простите,
я засмотрелась…
- Вот видите, учительница-то ваша в искусстве –
понимает! – обрадовалась экскурсовод.
- Да… - вздохнула
учительница мечтательно. - Бывало, в детстве развернешь такую конфету, а
фантик с мишками приклеишь на дверь… Теперь уже мне шоколадных конфет нельзя…
Зубы берегу.
- Боже! Боже! Если ты видишь… Прости этих современных
безграмотных людей!
Экскурсовод схватилась за сердце. В это время к
делегации подошел директор школы.
- Господа, что за шум?
Все испуганно смолкли.
- Разрешите представиться, Григорьев Николай
Арсентьевич, директор школы, где учатся эти гаврики. Решил вместе с ними, так
сказать, приобщиться к прекрасному. Что опять натворили?
- Уважаемый товарищ директор! Скажите, что это? – и
экскурсовод трагическим жестом указала на мишек.
- Неужели Вы сами не знаете? Странно слышать такое от
экскурсовода.
- Да я-то знаю, а они – нет!!!
- Ах, вот оно в чём дело… Ай-ай-ай, ребята… Как не
стыдно? Ведь это же «Утро в сосновом лесу» Шишкина.
- А!!! Что я говорила? Значит, не фантик? Не фантик?!
Спасибо вам, товарищ! Остались еще образованные люди в нашей стране!
Экскурсовод с чувством пожала крепкую руку директора и
умчалась за валидолом. Директор сурово оглядел смущенных детей и не менее
смущенную учительницу.
- Эх вы, пещерные люди. Довели экскурсовода! Как же
можно великую картину – фантиком называть? А Вы, Анжелика Борисовна? Ведь
учитель рисования всё-таки! Понимаю, что только после института, но
элементарные знания должны же быть… Стыдно мне за вас! Стыдно!
Все понурились. Даже медведям с картины, казалось,
стыдно стало…
- Ну ладно! Я сегодня добрый, так что всех прощаю…
Кстати. Нашёл тут один зальчик, пойдемте покажу: там такая огро-о-омная
конфетная коробка висит – не поверите! Помню, в детстве объедался!
Директор облизнулся и потащил успокоенных детей и
учительницу к картине великого русского художника Васнецова «Богатыри».
Бабушка очень вкусно готовила. Просто
пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо.
Например, фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный
хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло
укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм. Если бабушка варила борщ,
это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана,
зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать! Бабушка все умела. Когда
умер дедушка, она тяжело заболела и слегла. Но я думаю, она просто не умела
жить без дедушки. Лежачий больной в доме – это сложно. Частые просьбы.
Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. А нам с сестрой по 12 лет. И мы за главных
хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.
Родители в Москве. А мы совсем девчонки.
Смотрим в окно и хотим гулять. Двенадцать лет – это прихожая юности. И
смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью.
Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит.
Но мы слышали, и это рвало нам сердце.
В меня влюбился рыжий Сашка. Он был
красавчик и чемпион области по прыжкам в длину. У него не было недостатков.
Разве что слеповат, потому что иначе не объяснить, что из всех девочек в школе
он выбрал меня: невзрачную, нескладную, в старой вытянутой кофте и курточке,
перешитой из бабушкиного пальто.
Девчонки вокруг ходили в красивых нарядах,
в джинсах. У меня были красивые волосы, спрятанные в толстую косу. И
заплаканные от жалости к бабушке глаза.
Но Саша стал носить до дома именно мой
портфель. И это повысило мои рейтинги, прежде всего в собственных глазах. Я
стала замирать у зеркала. Вглядываться. И что он во мне нашел?
Я в тот день ждала Сашу. Он звонил,
спросил, пойду ли гулять, и сказал: «Я сейчас зайду». Я сбегала к бабушке,
открыла ей окно, поправила подушку, накрыла ноги одеялом.
– Бабуль, надо что-то?
– Нет, я посплю. Голова болит.
– Хорошо. Я гулять.
Раздался звонок в дверь. Саша! Я
выпорхнула в прихожую, открыла дверь, сказала Саше: «Я сейчас», схватила
курточку, крикнула в комнату бабушке: «Я пошла гулять!», схватила ключи и стала
закрывать дверь.
– Оля! Оляяя. – Я услышала голос
бабушки за секунду до закрытия двери. Она звала меня. Дверь захлопнулась. Но я…
Я слышала.
Я понимала, что надо открыть. И зайти. И
разуться. И пройти в комнату. И спросить у бабушки, что случилось. Может, нужно
просто воды? Или одеяло упало. Или книгу подать.
– Ну, ты идешь? – спросил Саша
нетерпеливо.
И я… Я пошла. Пошла к Саше. Ушла гулять.
Хотя слышала, как бабушка меня звала. Почему? Почему я ушла? Мне 12. Я
влюбилась в первый раз и впервые задумалась о том, что я, возможно, совсем не
гадкий утенок. В гадких утят не влюбляются чемпионы области по прыжкам в длину.
Ведь так?
Мы гуляли почти два часа. Все это время я
думала: что? Воды? Одеяло? Бутерброд? Открыть форточку? А вдруг ей было плохо?
А вдруг она там… У меня внутри похолодело от страха.
– Саш, я домой.
– Почему?
– Мне еще уроки.
– Да ладно тебе, смотри, какая
погода.
– Нет, я домой…
– Я провожу.
– Не надо.
Я влетела в подъезд как ошпаренная.
Вызвала лифт, но он забуксовал на верхних этажах, и я стремглав бросилась
наверх пешком. Дрожащими руками я открывала дверь, у меня неистово колотилось
сердце.
– Оля, ты? – крикнула бабушка.
– Я!
Бабушка лежала на кровати как ни в чем не
бывало, смотрела в окно, встречала ночь.
– Налей мне супу. Есть хочу.
Суп я сварила ещё утром. Подогрела и
принесла в комнату. Помогла бабушке приподняться и поесть.
– С Сашей гуляла?
– Да.
– Он старше тебя, аккуратнее.
– Хорошо.
– Вроде спортсмен. И учится хорошо.
Но все равно. Двенадцать лет. Рано еще с мальчиками.
– Бабуль!
– Что бабуль? Я правду говорю.
Ну вот, все обошлось, ничего не случилось.
Бабуля даже не вспомнила.
Прошло больше 12 лет с того момента, а я
часто возвращаюсь в него и проживаю все иначе. Я говорю Саше «подожди»
и открываю захлопнутую дверь. Захожу в квартиру и подхожу к бабуле: что,
что, бабуль? И открываю форточку. И подаю воды. И выполняю любую пустяковую
просьбу. А потом иду гулять. И смеюсь, и наслаждаюсь весной. Почему я ушла? Маленькая? Глупая?
Эгоистичная? Влюбилась?
Найдите мне оправдание. Потому что без
него эта моя жизненная запятая болит и магнитит меня своей необратимостью.
Взрослая женщина в теле ребенка говорит строго: «Как ты могла?» – а
маленькая девочка, лишенная детства, плачет и шепчет: «Ну я же не умею еще быть
взрослой. Ну прости меня».
Саша Черный. Странная хозяйка
У нас в пансионе среди взрослых девочек образовался клуб, и
все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не
принимали. А у меня в этом классе была приятельница Зося. Она меня очень
уважала за то, что я писала стихи. Вот она переговорила со своими подругами и
рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но спросили —
«влюблена ли эта Зу?
Тут мне пришлось признаться,
что я не влюблена. Как быть? Я бы, конечно, могла наскоро в
кого-нибудь влюбиться, но в кого? Зося очень огорчилась. Это было
серьезное препятствие. Но она предложила мне влюбиться в ее брата. Он
гимназист, совсем взрослый - ему скоро будет 13.
— Да ведь я же его
никогда не видала!
— Ничего. Я его
тебе покажу в окно.
Пансион был строгий.
В окошко смотреть запрещено. Но старшие девочки ухитрялись, когда из соседней
гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, поставив у дверей сигнальщика.
И вот на следующий же день
прибежала за мной Зося и потащила к окну.
— Смотри скорей!
Вот они идут. Вот и он, Юрек.
У меня сердце колотилось,
так что даже в ушах звенело.
— Который? Который?
— Да вон этот,
круглый!
Смотрю —
действительно один из мальчиков ужасно какой круглый — ну совсем яблоко.
Мне как-то больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит — «Ты
согласна?»
Ну что делать? Я
говорю:
— Да.
А Зося обрадовалась.
— Я сегодня же
вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе
требуется, чтобы любовь была взаимна.
На другой день
отзывает меня Зося в угол и рассказывает, как она предложила Юреку в меня
влюбиться. Тогда он спросил: «Это какая же Зу? Это та, что с абажуром на шее?»
Поломался немножко, но, в конце концов, согласился влюбиться.
Мне было очень
неприятно, что мой чудесный воротник, которому многие девочки завидовали, он
назвал абажуром, но из-за такого пустяка разбивать и свое, и его сердце было бы
глупо.
Итак — начался роман. Каждый день я вместе
с другими героинями бежала к окну и махала платком. На мое приветствие
оборачивалось круглое лицо, и видно было, как оно вздыхает. Я
послала ему стихи:
Когда
весною ландыши цветут,
Мне мысли грустные
идут,
И вспоминаю я всегда
О днях, когда была я
молода.
И
вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Он, конечно, просто
перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них совсем
ужасные:
Я как больной сатана
Влекусь к тебе!
Больной
сатана! Такой круглый и вдруг оказывается больной сатана! Это сочетание было
такое страшное. Я побежала к окошку и скорчила самую безобразную рожу,
высунула язык, повернулась спиной и ушла.
— Зося, я твоему
брату дала отставку. Пусть так и знает.
На другой день
приходит Зося в школу страшно расстроенная.
— Ты сама не
знаешь, что наделала! Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как
дворянин, не перенесет позора.
Я
безумно испугалась.
— Что же он
сделает?
— Не знаю. Но
он в ужасном состоянии. Как быть? Неужели застрелится?
Я надену длинное
черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в
монастырь и сделаться святой.
Нет, напишу ему
прощальное письмо. В стихах. Он тогда стреляться не будет. Стала
сочинять.
Крупная слеза капнула. Я
обвела кляксу кружочком и стала разрисовывать сиянием. И, не правда ли, она,
эта моя весна, заслужила сияние? Ведь она у меня так и осталась в памяти, как
видите — на всю жизнь.
Иван
Шмелёв. Русская песня
Самым
ранним вестником лета являлся полосатый мешок, что вытягивали из огромного
сундука и вываливали из него груду курточек и штанишек для примерки. Я подолгу
должен был стоять на одном месте, снимать, надевать, опять снимать и снова
надевать, а меня повертывали, закалывали на мне, припускали и отпускали -
"на полвершочка". Я потел и вертелся, а за не выставленными еще
рамами качались ветки с золотившимися от клея почками и радостно голубело небо.
Вторым
и важным признаком весны-лета было появление рыжего маляра, от которого пахло
самой весной- замазкой и красками. Маляр приходил выставлять рамы -
"впущать весну". Он появлялся всегда внезапно и говорил мрачно,
покачиваясь:
-
Ну, и где у вас тут чего?..
И
с таким видом выхватывал стамески из-за грязного фартука, словно хотел
зарезать. Потом начинал сдирать замазку и сердито мурлыкать под нос:
И-ах
и те-мы-най ле-со...
Да
йехх и те-мы-на-ай...
Потом
мы его хорошо узнали, когда он оттаскал моего приятеля Ваську за волосы.
Так
было дело.
Маляр
поработал, пообедал и завалился спать на крыше сеней, на солнышке. Помурлыкав
про темный лес, где "сы-тоя-ла ах да и со-сенка", маляр заснул,
ничего больше не сообщив. Лежал он на спине, а его рыжая борода глядела в небо.
Тогда Васька от нечего делать принялся щекотать соломинкой голые маляровы
пятки. Но они были покрыты твердой кожей, и маляру было нипочем. Тогда я
наклонился к уху маляра и дрожащим голосом запел:
И-ах
и в те-мы-ном ле-э...
Васька
приволок на крышу большую кисть и ведро с краской и выкрасил маляру пятки.
Маляр лягнулся и успокоился. Васька состроил рожу и продолжал. Он обвел маляру
у щиколоток по зеленому браслету, а я осторожно покрасил большие пальцы и
ноготки. Маляр сладко похрапывал - должно быть, от удовольствия. Тогда Васька
обвел вокруг маляра широкий "заколдованный круг", присел на корточки
и затянул над самым маляровым ухом песенку.
Маляр
заворочался и зевнул. Мы притихли, а он повернулся на бок и выкрасился. Тут и
вышло. Я махнул в окошко, а Васька поскользнулся и попал маляру в лапы. Маляр
оттрепал Ваську и грозил окунуть в ведерко, но скоро развеселился, гладил по
спине и приговаривал:
С
того случая маляр сделался нашим другом. Он пропел нам всю песенку про темный
лес, как срубили сосенку, как "угы-на-ли добра молодца в чужу-дальнюю
сы-то-ронушку!..". Хорошая была песенка. И так жалостливо пел он ее, что
думалось мне: не про себя ли и пел ее?
Пел
и еще песенки - про "темную ноченьку ", и про "березыньку",
и еще про "поле чистое"...
Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал
я неведомый мне дотоле мир - тоски и раздолья, таящийся в русской песне,
неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую
грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в унылых звуках маляровой песни
приоткрылся мне новый мир - и ласковой и суровой природы русской, в котором
душа тоскует и ждет чего-то... Тогда-то впервые, быть может,- почувствовал я силу и
красоту народного слова русского. Просто пришло оно и ласково легло в душу.
Потом - я познал его: крепость его и сладость. И всё узнаю его...
Светлана Сорока. Оставьте Гошу в покое!
Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. «Всю квартиру собой заполонила!..» – ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: «Старый человек... Куда же ей деться?» «Зажилась на свете... – вздыхал отец. – В инвалидном доме ей место – вот где!»
Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку, как на совершенно лишнего человека.
Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: «Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...»
Подходила к Борьке: «Вставай, батюшка мой, в школу пора!» «Зачем?» – сонным голосом спрашивал Борька. «В школу зачем? Тёмный человек глух и нем – вот зачем!»
Борька прятал голову под одеяло: «Иди, бабка...»
В сенях отец шаркал веником. «А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!»
Бабка торопилась к нему на помощь. «Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила».
...Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стол сумку с книгами и кричал: «Бабка, поесть!»
Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: «Всё хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает».
Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: «Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?» «Ела, ела, – кивала головой бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава».
Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ сказал: «Здравствуйте, бабушка!» Борька весело подтолкнул его локтем: «Идём, идём! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция». Бабка одёрнула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: «Обидеть – что ударить, приласкать – надо слова искать».
А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: «А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная».
«Как это – главная?»
«Ну, старенькая... всех вырастила. Её нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это».
«Не взгреет! Он сам с ней не здоровается...»
После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: «Обижаем мы тебя?» А родителям говорил: «Наша бабка лучше всех, а живёт хуже всех – никто о ней не заботится». Мать удивлялась, а отец сердился: «Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал ещё!»
Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: «Вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растёт! Я своё отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьёте, то не вернёте».
В.Розов. Дикая утка (из цикла «Прикосновение к войне»)
Кормили плохо, вечно хотелось есть. Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. Ах, как хотелось есть! И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту не было ещё ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на высоком травянистом берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. Вдруг видим, без гимнастёрки, что-то держа в руках, к нам бежит ещё один наш товарищ. Подбежал. Лицо сияющее. Свёрток – это его гимнастёрка, а в неё что-то завёрнуто.- Смотрите! – победно восклицает Борис. Разворачивает гимнастёрку, и в ней … живая дикая утка.
- Вижу: сидит, притаилась за кустиком. Я рубаху снял и – хоп! Есть еда! Зажарим.
Утка была некрепкая, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумлёнными бусинками глаз. Она просто не могла понять, что это за странные милые существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением. Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших её рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы – грубые, голодные. Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Как-то просто произнёс:
- Отпустим!
Было брошено несколько реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а она такая маленькая», «Ещё возиться!», «Боря, неси её обратно». И, уже ничем не покрывая, Борис бережно понёс утку обратно. Вернувшись, сказал:
- Я её в воду пустил. Нырнула. А где вынырнула, не видел. Ждал-ждал, чтоб посмотреть, но не увидел. Уже темнеет.
Когда теряешь веру в людей и тебе хочется крикнуть, вот в эти минуты неверия и отчаяния я вспоминаю дикую утку и думаю: нет-нет, в людей можно верить. Это всё пройдёт, всё будет хорошо.
Мне могут сказать; «Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, о вас всего можно ожидать». Нет, на войне всё перемешалось и превратилось в одно целое – единое и невидимое. Во всяком случае, там, где я служил. Были в нашей группе два вора, только что выпущенные из тюрьмы. Один с гордостью рассказывал, как ему удалось украсть подъёмный кран. Видимо, был талантлив. Но и он сказал: «Отпустить!»
Нина Дашевская. Около музыки.
Крендельков
Аркадий Аверченко. Трава, примятая сапогом
- Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила девочка, перепрыгивая с ноги на ногу...
- Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
- Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
- Тебе-то? Лет восемь, что ли?
- Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
- Ну?! Как говорится: старость не радость. Небось, и женишка уже припасла?
- Куда там! Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
- Господи Боже ты мой, какие солидные разговоры дошли!.. Как здоровье твоей куклы?
- Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем?
- Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
- Неужели ты боишься? Ведь снаряды не долетают. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
- Ну, раз стих - тогда не лень и пойти.
На берегу реки мы уселись под развесистым деревцом.
- Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?..
Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
- Чего, чего? Она повторила.
Я тихо обнял ее за плечи и прошептал на ухо:
- Не надо об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
- Ах, стихи! Я и забыла.
Максик вечно ноет,
Максик рук не моет,
У грязнухи Макса
Руки, точно вакса.
Волосы, как швабра,
Чешет их не храбро...
- Правда, комичные стишки?
- Здорово сработано. Ты их маме-то читала?
- Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.
- Что ж с ней такое?
- Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Жиров не было, потом эти... азотистые вещества в организм не... не входили. Ну, одним словом,-- коммунистический рай.
- Бедный ты ребенок.
- Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
- Очевидно, азотистых веществ ему не хватило.
- Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож.
С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
- Вишь ты, как пулеметы работают.
- Какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, как швейная машина щелкает.
- Послушай, откуда ты все это знаешь?!
- Вот комичный вопрос, ей-Богу! Поживи с мое - не то еще узнаешь.
А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о "реагировании Ватикана" и "бризантных снарядах", щебетала, как воробей.
- Ты знаешь, какого мне достань котеночка? Чтоб у него был розовенький носик и черные глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Что же я! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его реквизировали!
….По зеленой молодой травке ходят в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями.
Пройдут по ней, примнут ее.
Прошли -- полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.
- Вот вы тут дурака валяете, а я на работу устроился.
- На какую работу?
- Дегустатором на кондитерскую фабрику. Вот работу на дом взял.
- Ты что, серьезно? - разволновались мальчишки.
- Ну вы же видите.
- А что у тебя там за работа?
- Конфеты пробую. Их ведь как делают? Высыпают в большой чан мешок сахарного песка, мешок сухого молока, потом ведро какао, ведро орехов... А если кто-то лишний килограмм орехов засыплет? Или наоборот...
- Скорее наоборот, - вставил кто-то.
- Надо же, в конце концов, попробовать, что получилось, Нужен человек с хорошим вкусом. А они уже сами не могут это есть. Не то что есть - смотреть уже не могут на эти конфеты! Поэтому у них там всюду автоматические линии. А результат несут нам, дегустаторам. Ну, мы попробуем и говорим: все нормально, можно везти в магазин. Или: а вот сюда неплохо бы добавить изюм и сделать новый сорт под названием "Зю-зю".
- Ух ты, здорово! Димка, а ты спроси, не нужны им еще дегустаторы?
- Я спрошу.
- Я бы на участок шоколадных конфет пошел. Я в них хорошо разбираюсь.
- А я и на карамели согласен. Димка, а зарплату там платят?
- Нет, только конфетами расплачиваются.
- Димка, а давай мы сейчас новый сорт конфет придумаем, а ты им завтра предложишь!
Подошел Петров, постоял немного рядом и сказал:
- Кого вы слушаете? Мало он вас обманывал? Димка, признайся: лапшу на уши вешаешь!
- Вот ты всегда такой, Петров .Придешь и все испортишь. Помечтать не дашь.
Фрэнси с братом долго переминались у прилавка, пока мясник соизволил обратить на них внимание:
– Чего вам?
Фрэнси вступила в переговоры:
– Вырезки на 10 центов.
– Нужен фарш?
– Нет.
– А то сейчас приходила одна леди. Попросила смолоть фарша из вырезки на четверть доллара. А я лишнего намолол. Вот, остаток на витрине. Ровно на 10 центов. Честное слово. Только что смолол.
Это и был подвох, о котором предостерегала мама. Ни за что не брать с витрины, как бы ни уговаривал мясник.
– Нет. Мама велела купить вырезки на 10 центов.
Разъяренный мясник отсек кусок мяса, взвесил и швырнул его на бумагу, хотел уже завернуть, как Фрэнси сказала дрожащим голосом:
– Ой, я вспомнила. Мама просила сделать фарш.
– Какого черта!
Мясник схватил мясо и засунул его в мясорубку. «Снова она меня надула», - с горечью думал он. Мясо вылезало из мясорубки ярко-красными спиральками. Он уже собрал его в руку и готовился кинуть на бумагу, как…
– И вот еще луковица, мама просила добавить в фарш.
Фрэнси робко протягивала очищенную луковицу, которую принесла из дома. Нили стоял рядом и молчал. Его задача – оказывать моральную поддержку.
– Господи! –воскликнул мясник, но стал рубить луковицу двумя ножами, смешивая с фаршем. Фрэнси смотрела, зачарованная ритмичным стуком ножей. Мясник снова собрал фарш, шмякнул его на бумагу и уставился на Фрэнси. Она поперхнулась. Последняя фраза самая трудная. Мясник догадывался, что сейчас последует. Внутри он весь дрожал. Фрэнси выпалила на одном дыхании:
– И кусочек-жира-для-жарки.
– Вот противные дети, – горько прошептал мясник.
Он с размаху отделил ножом кусочек белого жира, в отместку уронил его на пол, подобрал и шлепнул сверху на кучку фарша. Яростно завернул фарш в бумагу, схватил монету и, выбивая чек, проклинал тот день, когда стал мясником.
Провернув операцию с фаршем, дети отправились к Хэсслеру за суповой костью. Хэсслер годился, чтобы покупать у него кости, и совсем не годился, чтобы покупать у него фарш, потому что молол он его за закрытыми дверями и один Бог знает из чего. Нили стоял с пакетом за дверью – если Хэсслер увидит, что фарш куплен в другом месте, он заявит, чтобы шли туда же за костями.
Фрэнси попросила хорошую косточку с остатками мяса для воскресного супа за 5 центов. Хэсслер спросил:
– После того как мама ее сварит, попроси ее вынуть мозг. Пусть намажет его на ломтик хлеба, посолит, поперчит – и вкуснейший бутерброд для тебя готов!
– Я скажу маме.
– Съешь такой бутерброд, и у тебя на косточках нарастет немного мяса, ха-ха.
После того как кость была завернута и оплачена, Хэсслер отрезал большой кусок ливерной колбасы и протянул ей. Фрэнси было стыдно, что она обманывает этого доброго человека, покупая мясо в другом месте. Как жаль, что мама не доверяет ему делать фарш.
Кирюшка очень обрадовался. "Вот это шанс! Стану я актёром, она увидит, какой я талантливый, согласится за меня замуж. Я и школу скоро закончу. Всего каких-то 6 лет осталось! Если любит, подождёт!"
И помчался Кирюшка в театральный кружок записываться.
Кирюшка огорчился сначала, а потом подумал: "Ну и ладно, ну и пусть себе! Комические роли даже лучше!"
И пошёл домой - костюм бабы-ёжский себе готовить. Открыл шкаф, а там платья мамины, но все - модные, не подходят! Открыл второй шкаф. Там вещи бабушкины. Но все - большого размера. Открыл тогда Кирюшка старый чемодан, а там - прабабушкины вещи. Глядь - платье подходящее, с цветочками, а ещё прабабушкина чернобурка. Это лиса чёрная, точнее, шкурка от лисы, но вместе с хвостом и с головой. А глаза - красные, стеклянные. Прабабушка эту лису по большим праздникам на плечи накидывала - для красоты. Тогда это ужасно модно было. Кирюшка перед зеркалом чернобурку примерил, рожу скорчил - ну точно Баба Яга!
Обрадовался Кирюшка и прямо с чернобуркой на шее на репетицию пошёл. "Вот, - думает, - прикольно будет: приду - а Лия Степановна подойдёт и погладит мою лису и меня заодно. И скажет: "Ах, какая прелесть!" А потом посмотрит, посмотрит и добавит: "И ты, Кирюша тоже - просто прелесть!" Замечтался Кирюшка, идёт, ничего не видит. И тут ему лиса-чернобурка в самое ухо как крикнет:
Кирюшка отпрыгнул в сторону, мимо машина пролетела. Перепугался Кирюшка, а как в себя пришёл:
А лиса молчит. Ладно, пришёл Кирюшка в школу. Стали на сцене репетировать. Мымриков в роли богатыря Василия мечом машет, на Кирюшку-Бабу Ягу нападает и кричит:.
А Кирюшка знай себе приседает да хихикает. Отличная из него Яга получилась, очень смешная. Лия Степановна хохочет на весь зал. Оглянулся на неё Кирюшка, а Мымриков в это время мечом как замахнётся!
Увернулся Кирюшка и хорошо сделал, не то Мымриков голову бы ему пробил!
А Лия Степановна так испугалась. Подбежала, обняла Кирюшку, гладит его по голове. "Вот повезло, - Кирюшка думает. - И башка цела, и Лия Степановна рядом. Что ещё нужно для счастья? Вот она, главная удача в моей жизни!"
И пока Лия Степановна его обнимала, Кирюшка решил ей сразу предложение сделать. Только воздуху набрал, а лиса ему - в ухо:
И тут входит в зал неизвестный дядька какой-то. Красивый и взрослый, как артист Олег Меньшиков. С цветами. В костюме.
И тогда Кирюшка понял, что главная удача в его жизни - не Лия Степановна, а чернобурка.
Георгий
Скребицкий. Кот Иваныч
Александр
Беляев. Голова профессора Доуэля
Головам Тома и Брике ещё труднее было привыкнуть к своему новому существованию, чем голове Доуэля. Его мозг занимался теми же научными работами, которые интересовали его и раньше. Тома и Брике были люди простые, и без тела жить им не было смысла. Немудрено, что они затосковали.
— Разве
это жизнь? Все стены до дыр проглядел…— жаловался Тома.
Угнетённое
настроение «пленников науки», как шутя называл их Керн, очень озадачивало его. И
профессор Керн всячески старался развлекать их.
Он достал
киноаппарат, и Лоран с Джоном вечерами устраивали кинематографические сеансы.
Голове Тома
особенно нравились комические картины с участием Чарли Чаплина и Монти Бэнкса.
Глядя на их проделки, Тома забывал на время о своём убогом существовании. Из
его горла даже вырывалось нечто похожее на смех, а на глазах навёртывались
слёзы.
Но вот на
белой стене появилось изображение фермы. Девочка кормит цыплят. Курица
хлопотливо угощает своих птенцов. На фоне коровника женщина доит корову,
отгоняя локтем телёнка. Пробежала лохматая собака, весело махая хвостом.
Тома вдруг вдруг
крикнул:
— Не
надо! Не надо!…
Джон,
хлопотавший около аппарата, не сразу понял, в чём дело.
— Прекратите
демонстрацию! — крикнула Лоран и поспешила включить свет. Она посмотрела на
Тома. На глазах его виднелись слёзы, но это уже не были слёзы смеха. Всё его лицо
собралось в гримасу, как у обиженного ребёнка, рот скривился:
— Как
у нас… в деревне… Корова… курочка… Пропало, всё теперь пропало…
У аппарата
уже хлопотала Лоран. Скоро свет был погашен, и на белой стене замелькали тени. Но
настроение у Тома было испорчено. Вид движущихся людей стал нагонять ещё
большую тоску.
— Ишь,
носится как угорелый. Посадить бы его так, не попрыгал бы, — ворчала голова
Тома.
Лоран ещё
раз попыталась переменить программу. Вид великосветского бала совершенно
расстроил Брике. Красивые женщины и их роскошные наряды раздражали её.
— Не
надо… я не хочу смотреть, как живут другие, — говорила она.
Кинематограф
убрали. Радиоприёмник развлекал их несколько дольше, обоих волновала музыка, в
особенности танцы.
— Боже,
как я плясала этот танец! — вскричала однажды Брике, заливаясь слезами.
Пришлось перейти
к иным развлечениям.
Брике
капризничала, требовала ежеминутно зеркало, изобретала новые причёски, просила
подводить ей глаза карандашом, белить и румянить лицо. Раздражалась
бестолковостью Лоран, которая никак не могла постигнуть тайн косметики.
— Неужели
вы не видите, что правый глаз подведён темнее левого. Поднимите зеркало выше.
Она
просила, чтобы ей принесли модные журналы и ткани, и заставляла драпировать
столик, на котором была укреплена её голова. Не меньше хлопот доставлял и Тома.
Вечерами на
них нападало раздумье. Необычайность существования заставляла даже эти простые
натуры задумываться над вопросами жизни и смерти.
Брике
верила в бессмертие. Тома был материалистом.
— Конечно,
мы бессмертны, — говорила голова Брике. — Если бы душа умирала с телом, она не
вернулась бы в голову.
— А
где у вас душа сидела: в голове или в теле? — ехидно спросил Тома.
— Конечно,
в теле была… везде была… — неуверенно отвечала голова Брике, подозревая в
вопросе какой-то подвох.
— Так
что же, душа вашего тела безголовая теперь ходит на том свете?
— Сами
вы безголовый, — обиделась Брике.
— Я-то
с головой. Только она одна у меня и есть, — не унимался Тома.
И каждый погружался в свои думы…
Людмила Никольская. Должна остаться живой
Запах. Необыкновенный, ни с чем не сравнимый! Майя вся пропиталась этим запахом. Стала не Майей — ароматным облаком. Она боится шевельнуться. Чтобы неловким движением не прогнать дивный запах парного молока.
Неожиданно молоко полилось широкой лентой. Майя ждёт. Она то и дело облизывает сухие губы, а в её руках зажата огромная кружка. Она уже изнывает от нетерпения, а молоко всё льётся.
Возле стола дружно сидят кот Валет и дворняга Узнай. Они тоже ждут. Кот сидит солидно, облизывается неторопливо. Старый Узнай громко сопит и тоже облизывается. Все горшки налиты до краёв. Тётя Катя вздыхает, лукаво оглядывает собравшуюся компанию и говорит ласково и певуче:
— Налетайте, пока я добрая. Такую уйму надоить! Ужо, племянница, нарви нашей Зорюшке мягкой травки-мокрицы. Заслужила наша кормилица.
Майя кивает головой, берёт полную кружку. Молоко дышит, как живое. И мелко-мелко пузырится. Майя вдыхает запах летних трав, настоянных на солнце. И пьёт шумными жадными глотками.
— Вставай! Да поднимайся же, наконец.
Майя с трудом разлепила один глаз. С него ещё не сполз сонный туман, но куда-то отодвигаются Валет с Узнаем, горшки с молоком и приветливое тёти Катино лицо. Прямо перед Майей встревоженное лицо мамы.
— Не шевелишься, не откликаешься. Что с тобой? Разве можно так меня пугать? Поднимайся! В очередь за хлебом надо идти. Господи, не шевелится. Лежит, словно чурка!
А Майя недоумевает, широко раскрывает оба глаза, потом закрывает их. И лежит ошеломлённая. Она не понимает! Только что была в деревне у тёти Кати. Держала в руках полную кружку с молоком. Она не узнаёт мрачный сумрак комнаты. Она узнавать ничего не хочет.
Ей хочется вернуться туда, где рекой льётся парное молоко, а в буфете полным-полно хлеба и масла. Она вдруг поняла, как жестоко обманута, и задохнулась от обиды.
— Я пила молоко.
— Майя, ты видела сон. А тут реальность.
— Не веришь? В кружке помещается целое море. Что качаешь головой? А запах, а вкус во рту? Смотри, какие губы у меня сладкие. Зачем разбудила? Я спала себе, тебе не мешала.
У неё на губах ещё таял слабый запах молока. Ей захотелось вернуться в прекрасный сон. …Бежит она к реке. Солнце проснулось. Трава под ногами вся в каплях росы. В тихой реке что-то так и вскидывается ей навстречу. Живое и сильное. И ей подмаргивает. Если это лещ моргает, то его надо поймать и зажарить. А если щука, то её лучше сварить. Надо успеть поймать…
Солнце превращается в громадный каравай хлеба. Такой густой аромат расходится от него, что вся рыба высунулась из воды. Что же делать? За караваем на небо лезть или рыбу ловить в речке.
— Опять спит. Что с ней делать! Может, заболела?
Холодная мамина рука легла на лоб. Ещё не проснувшись, Майя заплакала. Она ещё была на тихой речке, видела каравай-солнце, глядела на щуку, желавшую плюхнуться в её ведро. И в то же время она отчётливо слышала маму, чувствовала её руку на лбу.
— Будишь и будишь. Я смотрю сны. Тебе что ли жалко молока? Невсамделишнего. И рыба теперь помешала… Ты и не знаешь, что солнце может в каравай хлеба превратиться. Такой здоровый, что его хватит на весь Ленинград. А щука сама захотела залезть в ведро. Не веришь?
— Не болтай глупости. В очередь надо собираться. Нельзя много в постели лежать. Во сне люди слабеют, мне пора уходить… Ты не просыпаешься, духовка не растапливается.
Майя сидела, раскачивалась взад-вперёд и монотонно бубнила:
— Не дала попить молока, не дала поесть хлеба, не дала поймать щуку. Тебе, что ли жалко было?
Мама гладила шершавыми пальцами взлохмаченную дочкину голову.
— Успокоилась? Собирайся поживей. Не терзай мне душу.
— Я в самом деле пила молоко. И каравай висел вместо солнца. Запах густой, тёплый. Не веришь? И кот Валет с Узнаем разговаривали. Мамочка, парное молоко, оказывается, такое вкусное. Как я его не любила? Я пью, а оно не убавляется. Разве такое бывает?
— Во сне всё бывает. Вставай, одевайся, замёрзла вся.
— Рыба, мамочка, сама из речки высовывалась. Одна здоровая щука сама захотела залезть в ведро… Я подумала, не Емелина ли это щука. А лещ, тоже здоровый, таращил на меня глаза!
Майя видит, что мама думает о своём, но уже не может остановиться. Ей надо выговориться.
Но мама отошла к топившейся «буржуйке».
Майя встала, натянула тёплые шерстяные чулки, надела свою, потом мамину кофты и думает, что надо сегодня сходить к Мане. Уж ей-то она подробно расскажет свой удивительный сон.
Комментариев нет:
Отправить комментарий